– Да, это я некрасиво поступил. – Валет покаянно повесил голову. – Можно сказать, проявил цинизм. Хотел на шайку «пиковых валетов» подозрение перевести. Про них вся Москва говорит. Пожалуй, за это мне к месяцу ареста еще церковное покаяние подбавят. Ничего, отмолю грех.
Он набожно перекрестился и подмигнул Анисию.
Эраст Петрович дернул подбородком, словно ему давил воротник, а между тем ворот его белой, вышитой восточным орнаментом рубахи, был широко расстегнут.
– Вы забыли о сообщнице. Она-то с лотереей попалась крепко. И не думаю, что согласится отправиться в тюрьму без вас.
– Да, Мими любит компанию, – не стал спорить арестант. – Только сомневаюсь я, что она станет смирно сидеть в вашей клетке. Позвольте-ка, господин евнух, еще раз на ключик взглянуть.
Анисий, посмотрев на шефа, взял ключ покрепче и издалека показал Валету.
– Да, я не ошибся, – кивнул тот. – Вульгарнейший и допотопнейший замок марки «бабушкин сундук». Мимочка этакий в секунду шпилькой откроет.
Надворный советник и его ассистент сорвались с места одновременно. Фандорин крикнул Масе что-то по-японски – верно, «глаз с него не спускать» или иное что в этом роде. Японец цепко взял Валета за плечи, а что было дальше, Тюльпанов не видел, потому что уже выскочил за дверь.
Они сбежали по лестнице вниз, пронеслись через вестибюль мимо ошалевших жандармов.
Увы, дверь в комнату «Тарик-бея» была нараспашку. Птичка упорхнула!
Застонав, словно от зубной боли, Эраст Петрович метнулся обратно к вестибюлю. Анисий за ним.
– Где она? – рявкнул надворный советник на вахмистра.
Тот разинул рот, потрясенный тем, что индейский принц вдруг заговорил на чистейшем русском языке.
– Живей отвечай! – прикрикнул на служивого Фандорин. – Где девица?
– Так что… – Вахмистр на всякий случай нахлобучил каску и взял под козырек. – Минут пять как вышли. А ихняя провожатая, сказали, еще побудут.
– Пять минут! – нервно повторил Эраст Петрович. – Тюльпанов, в погоню! А вы – смотреть в оба!
Сбежали по ступеням крыльца, промчались садом, выскочили за ворота.
– Я направо, вы налево! – приказал шеф.
Анисий заковылял вдоль ограды. Одна туфля сразу же застряла в снегу, пришлось скакать на одной ноге. Вот ограда кончилась, впереди белая лента дороги, черные деревья и кусты. Ни души. Тюльпанов закружился на месте, словно курица с оттяпанной башкой. Где искать? Куда бежать?
Под обрывом, на той стороне ледяной реки, в огромной черной чаше лежал гигантский город. Он был почти невидим, лишь кое-где протянулись редкие цепочки уличных фонарей, но чернота была не пустая, а явно живая – что-то там, внизу, сонно дышало, вздыхало, постанывало. Дунул ветер, погнал по земле белую труху, и Анисия в его тонком халате пробрало до костей.
Надо было возвращаться. Может, Эрасту Петровичу повезло больше?
Встретились у ворот. Шеф, увы, тоже вернулся в одиночестве.
Дрожа от холода, оба «индейца» забежали в дом.
Странно – жандармов на посту не было. Зато сверху, со второго этажа, доносились грохот, ругань и крики.
– Что за черт! – Фандорин с Анисием, не успев отдышаться после беготни по улице, со всех ног кинулись к лестнице.
В спальне все было вверх тормашками. Двое жандармов повисли на плечах у растерзанного, визжащего от ярости Масы, а вахмистр, утирая рукавом красную юшку, целил в японца из револьвера.
– Где он? – озираясь, спросил Эраст Петрович.
– Кто? – не понял вахмистр и выплюнул выбитый зуб.
– Валет! – крикнул Анисий. – Ну, в смысле, старуха эта!
Маса залопотал что-то по-своему, но седоусый жандарм ткнул его дулом в живот:
– Заткнись, нехристь! Так что, ваше …. – Служивый запнулся, не зная как обращаться к странному начальсту. – Так что, ваше индейство, стоим внизу, смотрим в оба – как приказано. Вдруг сверху баба кричит. «Караул, кричит, убивают! Спасите!» Мы сюда. Глядим, этот косоглазый давешнюю старушку, что с барышней была, на пол повалил и, гад, за горло хватает. Она, бедная, «Спасите! – кричит. – Залез вор-китаец, напал!» Этот что-то по-своему бормочет: «Мусина-мусина!» Здоровый, черт. Мне вон зуб выбил, Терещенке скулу свернул.
– Где она, где старуха? – схватил вахмистра на плечи надворный советник, да, видно, сильно, – жандарм стал белее мела.
– А тут она, – просипел он. – Куда ей деться. Напужалась, да забилась куда-нибудь. Сыщется. Не извольте… Ой, больно!
Эраст Петрович и Анисий безмолвно переглянулись.
– Что, снова в погоню? – с готовностью спросил Тюльпанов, поглубже засовывая ноги в туфли.
– Хватит, побегали, повеселили господина Момуса, – упавшим голосом ответил надворный советник.
Он выпустил жандарма, сел в кресло и безвольно уронил руки. В лице шефа происходили какие-то непонятные перемены. На гладком лбу возникла поперечная складка, уголки губы поползли вниз, глаза зажмурились. Потом задрожали плечи, и Анисий напугался не на шутку – уж не собирается ли Эраст Петрович разрыдаться.
Но тут Фандорин хлопнул себя по колену и зашелся в беззвучном, неудержимом, легкомысленнейшем хохоте.
Гранд-операсьон
Подобрав подол платья, Момус несся мимо заборов, мимо пустых дач по направлению к Калужскому шоссе. То и дело оглядывался – нет ли погони, не нырнуть ли в кусты, которые, слава те Господи, произрастали в изобилии по обе стороны дороги.
Когда пробегал мимо заснеженного ельника, жалобный голосок окликнул:
– Момчик, ну наконец-то! Я уже замерзла.
Из-под разлапистой ели выглянула Мими, зябко потирая руки. От облегчения он сел прямо на обочину, зачерпнул ладонью снег и приложил к вспотевшему лбу. Чертов носище окончательно сполз набок. Момус оторвал нашлепку, швырнул в сугроб.
– Уф, – сказал он. – Давно так не бегал.
Мими села рядом, прислонила опущенную голову к его плечу.
– Момочка, я должна тебе признаться…
– В чем? – насторожился он.
– Я не виновата, честное слово… В общем… Он оказался не евнух.
– Знаю, – буркнул Момус и свирепо стряхнул хвойные иголки с ее рукава. – Это был наш знакомый мсье Фандорин и его жандармский Лепорелло. Здорово они меня раскатали. По первому разряду.
– Мстить будешь? – робко спросила Мими, глядя снизу вверх.
Момус почесал подбородок.
– Ну их к черту. Надо из Москвы ноги уносить. И поскорее.
* * *
Но унести ноги из негостеприимной Москвы не сложилось, потому что на следующий день возникла идея грандиозной операции, которую Момус так и назвал: «Гранд-Операсьон».
Идея возникла по чистой случайности, по удивительнейшему стечению обстоятельств.
Из Москвы отступали в строгом порядке, со всеми мыслимыми предосторожностями. Как рассвело, Момус сходил на толкучку, закупил необходимой экипировки на общую сумму в три рубля семьдесят три с половиной копейки. Снял с лица всякий грим, надел картуз-пятиклинку, ватный телогрей, сапоги с калошами и превратился в неприметного мещанчика. С Мими было труднее, потому что ее личность полиции была известна. Подумав, он решил сделать ее мальчишкой. В овчинном треухе, засаленном полушубке и большущих валенках она стала неотличима от шустрых московских подростков вроде тех, что шныряют по Сухаревке – только за карман держись.
Впрочем, Мими и в самом деле могла пройтись по чужим карманам не хуже заправского щипача. Однажды в Самаре, когда сидели на мели, ловко вынула у купчины из жилета дедовские часы луковицей. Часы были дрянь, но Момус знал, что купчина ими дорожит. Безутешный Тит Титыч назначил за семейное достояние награду в тысячу рублей и долго благодарил студентика, нашедшего часы в придорожной канаве. Потом на эту тысячу Момус открыл в мирном городе китайскую аптеку и очень недурно поторговал чудодейственными травками и корешками от разных купеческих болезней.
Ну, да что былые удачи вспоминать. Из Москвы ретировались, как французы, – в унынии. Момус предполагал, что на вокзалах их будут стеречь агенты, и принял меры.
Первым делом, чтобы задобрить опасного господина Фандорина, отправил в Петербург все вещи графини Адди. Правда, не удержался и приписал в сопроводительной квитанции: «Пиковой даме от пикового валета». Нефритовые четки и занятные гравюрки отослал на Малую Никитскую с городской почтой, и тут уж ничего приписывать не стал, поостерегся.
На вокзале решил не появляться. Свои чемоданы переправил на Брянский заранее, чтоб их погрузили на завтрашний поезд. Сами же с Мимочкой шли пешком. За Дорогомиловской заставой Момус собирался нанять ямщика, доехать на санях до первой железнодорожной станции, Можайска, и только там, уже завтра, воссоединиться с багажом.
Настроение было кислое. А между тем Москва гуляла Прощеное воскресенье, последний день бесшабашной Сырной недели. Завтра с рассвета начнутся говения и моления, снимут с уличных фонарей цветные шары, разберут расписные балаганы, сильно поубавится пьяных, но сегодня народ еще догуливал, допивал и доедал.
