Вот еще один подобный пример — притча о нечестном домоправителе (Лк 16:1-10). Хозяин большого имения собирается уволить своего управляющего, и тогда последний созывает должников своего господина и списывает часть их долгов. За притчей следуют три стиха, каждый из которых содержит «урок» притчи: «В обращении с людьми рода своего сыны века сего умнее сынов света»; «Сотворите себе друзей богатством неправедным, чтобы, когда его не станет, они приняли вас в вечные обители»; и «Верный в малом — и во многом верен, и неправедный в малом — неправеден и во многом». Очевидно, тут что-то добавил Лука. И потому, когда мы находим краткий «урок» в конце притчи, у нас есть основания сомневаться в том, что этот текст входил в состав оригинальной притчи.
Второе соображение касается окружения Иисуса. Элемент традиции, который представляет собой воспоминание, должен соответствовать окружению — месту и времени жизни Иисуса, а не какому-либо другому месту либо позднейшему времени. Вот пример, касающийся места: и Матфей, и Лука приводят слова Иисуса о разумном и безрассудном строителях домов, но эти две версии имеют небольшие отличия. В тексте Матфея (7:24–27) противопоставлены два строителя: разумный, построивший дом на скале, и безрассудный, построивший дом на песке. Когда пошел дождь и разлились реки, первый дом устоял, а второй рухнул. Версия Матфея соответствует тому, что мы знаем об Иудее: безрассудный строитель строит дом на песке пересохшего русла реки, которое называют «вади», а в сезон дождей это место заполняет бурный поток.
У Луки (6:47–49) иное противопоставление: это не строительство на «вади» и на скале, но дом с глубоким фундаментом и дом без фундамента. И угрозой тут становится не дождь, а река. Версия Луки отражает реалии всего мира Средиземноморья. Эти отличия мало влияют на смысл, поскольку обе версии говорят об одном и том же и противопоставление позволяет сделать одинаковые выводы. Но слова, приведенные Матфеем, более древние, а Лука видоизменил их, приспособив к иному окружению.
А теперь пример, касающийся времени: Марк (7:19) утверждает, что Иисус «объявляет чистой всякую пищу». Это означало бы отмену разделения пищи на кошерную и запрещенную, то есть отмену главного установления Ветхого Завета относительно пищи. Но маловероятно, что Иисус мог такое заявить. Мы знаем, что вопрос, должен ли христианин соблюдать иудейские пищевые запреты, оставался предметом великого спора на протяжении нескольких десятилетий после смерти Иисуса. Если Иисус это говорил, трудно объяснить, почему данный спор длился так долго или, по крайней мере, почему слова Иисуса не приводили как довод в этом споре. Вероятно, слова Марка восходят к позднейшим временам, когда этот спор еще длился или когда было достигнуто согласие. Итак, повторю суть второго соображения: если описываемое событие или высказывание — воспоминание, оно должно соответствовать окружению Иисуса, то есть по времени отвечать реалиям первой трети I века, по месту — реалиям Палестины.
Третье соображение касается эпизодов, в которых описаны яркие и эффектные события, такие как насыщение толпы пятью хлебами и двумя рыбами, хождение по воде или укрощение бури. Эти истории есть и у синоптиков, и у Иоанна. Другими словами, поскольку мы считаем Евангелие от Иоанна независимым источником, они имеют двойное подтверждение (первый критерий). Значит ли это, что мы должны признать их историческую достоверность? Должны ли мы их отнести к образу исторического Иисуса? Как в данном случае отделить воспоминание от метафоры?
Часто этот вопрос не кажется слишком важным. Никто не ошибется, если будет понимать эти истории как притчи и как метафорические повествования, отложив в сторону вопрос о воспоминании. Разумеется, иные метафорические интерпретации могут быть просто фантазией или полной неправдой. Метафорическое понимание не означает «понимай как хочешь», и нельзя сказать, что любая метафорическая интерпретация в равной мере справедлива. На наше суждение о характере и смысле метафоры влияет понимание древнего контекста, что мы видели на примере рассказов о рождении Иисуса. Однако если нас интересует исторический Иисус, необходимо постараться понять, содержат ли эти рассказы воспоминания. И в таком случае на наше суждение будут влиять как минимум два фактора.
Во-первых, следует задать себе вопрос: имеет ли язык повествования явный символический смысл? Так, например, рассказ о насыщении толпы в пустынном месте перекликается с хорошо известным рассказом Ветхого Завета о том, как после Исхода из Египта Бог насыщал народ Израиля в пустыне (Мк 6:30–44; Мф 14:13–21; Лк 9:10–17). В версии Иоанна (6:1–5, 25–29) эта связь с Израилем в пустыне очевидна: «Отцы наши ели манну в пустыне» (стих 31). И далее у Иоанна Иисус сам становится «хлебом с небес» и «хлебом жизни». Он говорит: «Приходящий ко Мне не будет алкать» и «Я хлеб живой, с неба сошедший: если кто вкусит от этого хлеба, жив будет вовек, и хлеб, который Я дам, есть плоть Моя, которую Я дам за жизнь мира» (стихи 35, 51). Так, у Иоанна мы видим метафорическое повествование о том, что Иисус есть духовная пища. И поскольку у этого эпизода столь явный метафорический смысл, у нас есть основания думать, что мы имеем дело с метафорой, а не с воспоминанием.
Второй фактор, влияющий на суждение историка о том, видит ли он здесь метафору или воспоминание, тесно связан с нашими представлениями о границах возможного, то есть мы задаем себе вопрос: бывают ли такие события, которые не могут произойти никогда? Наше чувство границ возможного — это «метаисторический» фактор, то есть он сам по себе не относится к науке истории, но влияет на наши суждения об истории. Приведу пример позднейших времен, а не из Библии: святой Дионисий, живший на территории современного Парижа, был обезглавлен римлянами во время гонений в середине III века. После казни Дионисий взял свою голову и пошел в свою церковь, находившуюся в нескольких километрах от места казни, где отслужил мессу. Могут ли какие бы то ни было многочисленные свидетельства убедить нас в том, что это происходило? Вероятно, большинство из нас скажет: «О нет, не думаю, что подобные вещи имеют место быть». Я хотел показать, что у каждого из нас есть некоторое ощущение границ возможного, хотя мы часто не согласны относительно того, где они пролегают.
Если приложить это к евангелиям, можно спросить: бывало ли такое, чтобы кто-то накормил толпу из пяти тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами? Бывает ли, что человек ходил по воде? Чтобы кто-нибудь претворил воду в вино? Если я убежден, что иногда такие вещи происходят, я могу предположить, что Иисус также делал подобное.
Если я так не думаю, то как историк не могу сделать вывод, что Иисус здесь исключение — если только не допускаю, что Иисус обладал сверхъестественной властью, недоступной ни одному другому человеку. Но если я думаю так, значит, я не считаю Иисуса человеком, подобным всем нам. А это противоречит центральному убеждению христиан в том, что Иисус как историческая фигура был целиком и полностью человеком. Кто-нибудь может на это возразить: «Да, но он был также Богом, а потому мог делать эти чудеса». На это можно ответить: «Человек, обладающий властью, которая принадлежит только Богу, это не человек, подобный всем нам». Кроме того, если Иисус действительно мог творить такие чудеса, почему он не делал их больше? Ведь окружающие его люди жили в великой нужде.
Таким образом, я отношу необыкновенные и яркие евангельские чудеса к категории метафорического повествования, а не воспоминания. Я полагаю, что Иисус совершал исцеления и изгонял демонов, но я скептически отношусь к рассказам о хождении по воде, насыщении толпы или претворении воды в вино. Разумеется, я могу ошибаться; исторические суждения всегда основаны на вероятности. Но как бы там ни было, я не пользуюсь этими эпизодами, создавая портрет исторического Иисуса. И поскольку это звучит как чисто негативное утверждение, я снова хочу подчеркнуть: метафорическое повествование может передавать великую истину, даже когда оно фактически недостоверно.
Историческая задача
Создание исторического труда — не совсем наука и не совсем искусство. Прямое наблюдение за прошлым нам недоступно, мы также не можем проверить свои гипотезы с помощью эксперимента. Историк не в силах получить результаты, которые можно абсолютно точно доказать. В то же время нельзя сказать, что это искусство, опирающееся лишь на воображение и творческие способности. Скорее, историк похож на ремесленника, который собирает некую вещь из имеющихся материалов. Это требует и знания фактов, и умения творчески подходить к делу. И как это бывает с любым ремеслом, необходимые навыки появляются в самом процессе выполнения работы. Здесь невозможно сначала узнать необходимые правила, чтобы затем сразу начать механически прилагать их к материалу.[39]
