переписывать…
– Как хотите, как хотите! – сказал издатель, быстро ставя книги на полку. – Больше никоим образом дать не могу. За шесть томов будет девятьсот злотых, хорошие деньги! Милый грошик! А прежде чем это окупит себя, продаваясь по экземплярчику, нужно хорошо подождать. Впрочем, эта работа лёгкая и милая, сядете и, шутя, напишите, потом поправите, не переписывая, и девятьсот злотых будут в кармане!
Станислав сам не знал, что начать, но всего состояния осталось у него в кармане сорок злотых, а никому бременем быть не хотел, и с неприятным чувством необходимости он взял книжки, поданные ему с нетерпение издателем, глаза которого заблестели удовлетворением.
– Но мне это нужно быстро, – сказал издатель, – срочно, очень срочно, не больше месяца или полтора.
Ничего уже на это не отвечая, вышел нанятый работник, чтобы сразу закрыться при новой работе. Не ожидал, чтобы она пошла у него так тяжело, чтобы такая была давящая и невыносимая. Имея в собственной душе выливающиеся из неё богато мысли, чувствуя посредственность того, что перекладывал, кропотливо и тяжко переводил то, что ему в душе не казалось стоящим показать в одежде нового языка. Прикованный к словам, к форме, к иными дорогами и к иной цели идущей мысли, он был как невольник, которого цепь прикрепляет к тачке, – но он нуждался в хлебе и должен был идти дальше!
В один из этих дней, утомляющих однообразным повторением каких-то холодных и чужих ему мыслей, серым сумраком вышел Станислав немного пройтись и подышать свежим воздухом. Вид улиц, их движение и шум как-то его подкрепляли, сломленного корпением над невыносимой работой, почти машинальной, которая, не позволяя ему развивать собственных идей, скрещивала их только. Вечер был прекрасный, несмотря на позднюю пору года и уже близкую зиму, множество особ проходило по тратуарам, кружили кареты и улицы оглашались песенками слуг, идущих за водой, весёлых юношей и девушек.
Станислав с Троцкой направился к очагу города, под университетские стены, около которых снова вилась академическая молодёжь, уже чужая для освободившегося Шарского и так припоминающая ему недавнее время, потому что сегодняшнюю свободу он охотно сменил бы на мундир.
Тут, на углу Кардиналии знакомый ему еврей Янкел, разносящий старые книжки, задержал своего бывшего клиента, памятуя, что не раз у него старый сюртук менял на ещё более старую книгу.
– Посмотрите-ка, пан! – сказал он. – Прошу-ка вас поглядеть… у меня прекрасные вещи! Соликовского, Фредра, Кобежицкого… а даже raritas Влодка! Вы знаете! Напечатанный в Риме!
Станислав, хотя вовсе не имел охоты покупать, остановился, однако, из-за того так шумно объявленного Влодка, труд которого по причине места издания есть в продаже настоящей редкостью; рядом с евреем стоял маленький старичок в посеревшем сюртуке, в очках, уже держащий в руке этого Влодка, и из-под оправленных латунью стёклышек бросил взгляд, полный страха, на нового конкурента, которому, не выпуская из рук экземпляра, показал только в молчании его название.
– Ну! Берёшь дукат? – спросил старичок живо.
– Этот господин даст больше, – отпарировал еврей, подмигивая Стаею.
– Я и этого тебе не дам, – воскликнул Станислав, – потому что покупать не думаю.
– Ну! Тогда поторгуемся! – прервал Янкел, смеясь.
– И этого не принимаю!
– Экземпляр грязный, с дописками, – прибавил старичок, – и этого не стоит.
– Вы жалуетесь на то, что он с дописками! А это ещё дороже!
– Как хочешь! Дукат даю, – не выпуская из рук, сказал старик, у которого, очевидно, потекли слюнки. – Ну, берёшь или нет?
Спекулянт явно заколебался.
– Не могу! – ответил он.
– Ну, тогда больше сломанного фенига не дам.
Уже уходил этот оригинальный, незаметный старичок, когда Янкел, убеждённый, что выторговал, что только было можно, воткнул ему в руку Влодка, а библиоман, оглядев его внимательно ещё раз, достал плетёную сумочку и из неё, высыпая по злотовке и берлинцу, медленно и со вздохом, собрал сумму в двадцать злотых, от которых не много ему что осталось. Янкел погнался за кем-то другим, а два незнакомца остались одни с глазу на глаз. На лице старичка теперь свободно рисовалась радость и играла фиглярная улыбка, видимо, был в отменном настроении по поводу приобретения.
– А вы также, – спросил он, – любитель книг?
– Любитель, но их не покупаю.
– Очень вам благодарен, что не дали большую цену за Влодка… а могу я спросить об уважаемом вашем имени?
Шарский сказал его, старичок задумался.
– А, это вы издали поэзию?
– Да, это я…
Господин в очках незначительно скривился.
– De gustibus non est disputantum (о вкусах не спорят), – сказал он, – хотя ваша поэзия в своем роде, с которым я незнаком, может быть красивой, я не сторонник этой школы.
Они пошли дальше в одну сторону, разговор, хоть прерываемый, не спеша продолжался.
– Я классик, убитый классик, – добавил старичок, – вам, должно быть, знакомо имя Бенедикта Плесниака, моя поэзия была напечатана с аплодисментами в «Виленском ежедневнике»; вы должны были слышать о моей поэме «Владиславиада», над которой без перерыва уже лет двадцать пять работаю… были из неё силой у меня вырваны кусочки для «Виленского ежедневника».
Шарский склонил голову.
– Мне очень приятно познакомиться с вами, пан благодетель.
– А я вам очень благодарен, что из-за юношеской шутки не сделали дороже моего Влодка. Рад бы вас отблагодарить. У вас есть время?
– Немного.
– Если бы вы зашли ко мне, я прочёл бы вам кусочек «Владиславиады». Показал бы вам немного книжек…
– Очень охотно! Очень охотно, пойдём!
– Хотя эта, сказать по правде, – добавил Плесниак, – поэзия вам не будет по вкусу, вы мифологии не любите. Ха! Ха! – рассмеялся старик. – Но я напал на счастливую и оригинальную мысль, вы знаете? Заменил мифологию аллегориями. Юпитер зовётся у меня Предвечный, Юнону я сделал Провидением, Марса – Духом войны, Венеру – Любовью, чтобы этих отвратительных имён сегодня избегать, а от машин не отказаться.
Так разговаривая, старичок с Замковой улицы вёл своего товарища закоулком, а во дворе какой-то старой каменички, дойдя до лестницы и галереи, потянул за собой Шарского в тёмный закуток. Тут добытым ключом он отворил дверь и привёл его в тесную квартирку, в которой уже совсем было темно, хоть глаз выколи.
– Не двигайся, пан благодетель, – сказал хозяин, – пока я огня не зажгу, потому что можете потоптать какой-нибудь скарб… этого везде полно. Вот, сейчас, только трут найду.
Нескоро, однако, нашлись трут, сожжённое полотно, сериичек и свеча, блеск которой разошёлся, наконец, по бедной каморке, полностью пропахшей книжками.
– Ха! Ха! – сказал Станислав, разглядываясь. – Вы тут несёте покаяние как крыса в сыре.
– Это работа всей моей жизни! Это неоценимые сокровища! – воскликнул старичок, с гордостью указывая на полки. – Редкости, белые вороны… чёрные лебеди… уникумы! Моя библиотека, кому не нужна, стоит миллион. Слышите? Миллион. Я знаком с этим, – прибавил Плесниак, – я по-своему делаю наследство. Цена книжек идёт вверх!
– Значит, вы это собираете?..
– Немного из любви к вещам, но также для спекуляции, – усмехнулся
