с озорством пропел купец-муравейник, глядя из-за кустов.
Стенька смотрел на все помутневшими глазами. Тупая покорность Павлухи поразила его. «Да как же он терпит такой языческий глум?! А ну-ка, попробуй кто матку мою запрягчи!..»
Сердце Стеньки при этой мысли заколотилось так, будто в самом деле увидел он запряженной родную мать…
Вдруг Павлуха остановился и решительно выдернул из земли лемеха.
— Баста! — выкрикнул он. — Бей, режь и хоть насмерть секи, сатана, я боле не дам тебе измываться!
— Не дашь?! — злобно взвизгнул Афонька, подскочил и с размаху хлестнул его плетью по шее…
Не помня себя, Стенька кинулся к ним.
— Не трожь, окаянный! — накинулся он на Афоньку.
Монах попятился.
— Ты кто таков? — спросил он, опустив свою плеть.
Степан увидел вблизи красный нос, прыщавые щеки и узкие молочно-голубые глаза, которые воровато прикрылись белесыми ресницами. Непривычный к смелому голосу и решительной речи, Афонька тотчас же оробел перед казаком. Но, заметив в кустах других богомольцев, он опять осмелел.
— Паш-шо-ол! — заорал он и снова ударил Павлуху плетью.
Стенька шагнул вперед, выхватил из-за пояса дорожный топорок и одним ударом перерубил у сохи обжу.[8]
Широкие ноздри его шевельнулись, и к смуглым, рябоватым щекам хлынула кровь…
— Ступайте домой! — сказал он всей тройке.
— Чего ты творишь?! — зарычал на Стеньку мучитель.
Обе женщины сжались, не смея ступить…
— Вот так казак! — восторженно выкрикнул рыжий Агапка.
Афонька со злостью поднял над головою плеть, шагнул на Степана, но не посмел ударить его и отвел свою злобу, хлестнув по глазам Павлухи.
Мать и Люба в один голос вскрикнули, словно плеть обожгла их лица. Обе ринулись к Павлу, который зажал руками глаза, покачнулся и навзничь упал, ударившись о рогаль сохи…
Дыхание стеснилось в груди Степана.
Топорок высоко взлетел у него в руках…
Только ахнули все вокруг, и Афонька свалился с разбитой головой.
Стенька сам в первый миг не успел понять, что случилось, и удивленно глядел на длинное мертвое тело возле своих ног…
— Убил! Ой, убил! — завизжала первой старуха, забыв о своем сыне. — Убивец ты, дьявол!
— Вяжи душегуба! С нас спросят! — крикнул за ней купец-богомолец.
Они всей толпой окружили Степана, не смея еще подступиться, схватить. И тут только понял казак, что наделал его непокорный нрав… Он разбросал богомольцев, вырвался и без троп, без дорог скрылся в темном лесу…
До всего тебе в мире дело
Сосны стеной стояли куда ни глянь, и не было им конца-края.
Лил дождь. Ветер пронизывал стужей, ломал вершины деревьев, швырял в лицо сухие колючие шишки.
Степан потерял счет — четыре ли ночи, пять ли ночей он бродил среди нескончаемых красных стволов.
Перед ним расстилались болота, топи, и их приходилось по полдня обходить стороной, то вправо, то влево…
Голос отца звал Стеньку, слышался за лесным шумом…
«Может, за мой грех помер уж батька и надо мною душа его пролетает», — подумал Степан.
— Ты мне, батька, помог бы из лесу выйти, — взмолился Степан. — Пропаду ведь я тут не по-казацки — без чести, без славы сдохну. А шел за тебя молить бога… Что грех случился — так с кем не бывает? Ты б меня вывел из лесу, я б помолился, душу твою успокоил…
Олениха с олененком прошли в чаще.
«Сколь мяса!» — подумал Стенька. Ему казалось, что пожрал бы и мать и теленка. «Да, может, то знак от батьки: иди, мол, за зверем!» — подумал он.
Он побрел по оставшимся на земле оленьим следам, по звериной лесной тропе… И «чудо» свершилось: стволы расступились. Свинцовым сумрачным блеском сквозь прогал сверкнуло холодное море…
Степан только слышал о море. Но те моря, о которых рассказывали Тимофей Разя и все казаки, представлялись солнечными и знойными, а это дышало холодной, осенней мглой…
Стенька, шатаясь от устали, пошел вдоль пустынного берега. И вскоре встретил рыбачье жилье. Лодка, весла, мокрые сети… Лохматый пес грозно поднялся от порога избы… На его лай дверь отворилась, и вышел высокий рыбак в холщовой рубахе.
— Здорово, молодой! — приветливо крикнул он и, не ожидая ответа, широко распахнул дверь. — Заходи, погрейся…
Не в силах вымолвить слова в ответ, Стенька хотел перешагнуть порог жилища, но в глазах помутилось, он качнулся… и только тогда пришел в себя, когда уже без шапки и без сапог лежал на скамье.
Старик ему что-то сказал, но Степан не ответил. Пока тот выходил в сени, казак снова бессильно закрыл глаза…
Покойник-отец явился ночью в избу и уселся на лавке напротив.
— Наделал дела, сынок! — с укором сказал он, будто живой, шаря за голенищем табачную трубку. — Сгубил человека без покаянья, а ныне его душа, проклятая, бродит, вот так-то, как и моя, да мучит меня, собака, — зубами грызет, пристает: «Твой сын, мол, меня топором тяпнул, а ныне покою мне нет. И тебе не дам же покою!..»
— Назад не воротишь, — сказал Степан, — чего мне с ним делать!
— Молись за него, окаянного, — возразил Тимофей. — Он сказывает: «За тебя молиться шел Стенька. Стало, и ты повинен, что я околел без церковного покаянья!» Пошли мы с ним к ангелу: мол, рассуди нас! И послал нас ангел назад от ворот…
— Чего же он сказал? — просто спросил Степан, словно говорил не об ангеле, а о станичном есауле.
— Твой сын, мол, Стенька. Ты сам его сговори молиться. Хоть в монастырь пусть идет пострижется, а покою проклятой душе добудет! — ответил отец.
Дверь рыбацкой избы распахнулась, вошел убитый монах, по-волчьи щелкнул зубами, распахнул синий рот, весь в крови…
— Ага-а! Вон куды ты забрался! — накинулся он на старого Разю. — Печенку свою от меня спасаешь?! — Он страшно завыл, лязгнул клыками.
Тимофей вскочил с лавки…
— Батька! Постой!.. — крикнул Стенька, готовый еще раз убить Афоньку.
Но старый Разя пропал вместе с монахом, как не было их обоих…
Стенька проснулся в холодном поту. Пес заливался лаем за дверью…
Старик рыбак рядом на лавке спал, вытянувшись во всю длину. Глядя на него, Стенька вспомнил, как, умирая, лежал такой же костлявый и длинный Разя.
«Вот уж и помер батька, и я не успел дойти в Соловки. А теперь и хуже: на том свете покою ему не стало! — корил себя Стенька. — Да кабы шел я тихо, по чину, как надлежит богомольцу, то, может, и дожил бы батька…»
Он вспомнил разом все страшные рассказы своих спутников-богомольцев о вещих снах, о явлениях душ умерших, о колдунах, о людях, убитых без покаяния и молитвы…
Приход покойника-отца и убитого монастырского приказчика показался Степану не сновиденьем, а страшной явью…
Степан вскочил с лавки, схватил хозяина за плечо и изо всех сил начал трясти.
— Чего ты? Чего, молодой? — пробормотал спросонья старик.
— Далече отсель монастырь? — нетерпеливо спросил Стенька.
— Пошто тебе?
— Свези меня в обитель, отец! Нельзя мне в миру… Не хочу грешить, а грешу… Православного загубил… Кинусь игумну в ноги, чтобы в монахи постриг… — бормотал казак, как в горячке.
— Ишь ты какой! — усмешливо удивился старик. — Птица индейская ты — больше никто… Есть в Индии таки птицы: голову сунет в песок и мыслит, что схоронилась. Так-то и ты: «В монастырь!» Птица! Вчера мне рыбак встрелся на море, сказывал, что Афоньку убили. А что ж тут сказать? Туды, говорю, и дорога. Какой же тут грех?!
Старец глядел на Степана веселыми, молодыми глазами, словно над ним смеялся:
— Что ж, индейская птица, поедим да поедем. Робкому смелости не вобьешь. Повезу.
— Отколе ты взял, что я робок? — вспыхнул Степан.
— Мира страшишься, людей страшишься — кто же ты еси? Боязливец, реченный трус… Страха ради в монахи с таких-то лет!..
— Нравом горяч я, — оправдываясь, пояснил Степан.
— Горяч — не беда, — возразил старик, — и холоден — не беда. Сказано во откровении Иоанна: «Поелику ты ни холоден, ни горяч, но обуморен еси, изблевати тя от уст моих имам!» Афонька твой сам сколько душ загубил нипочем!..
Но Степан был встревожен ночным сновидением и рассказал о нем старику.
Старый рыбак слушал его тепло и с сочувствием. Он поставил перед Степаном миску с едой.
— Ешь покуда, — сказал он, — а там и рассудим после. Силой тебя держать не стану. Захочешь — не то в монастырь, хоть в пекло ступай…
Молча Степан принялся за еду.
— Послушь, молодец казак, — снова заговорил старик. — Шли два друга с рогатинами в лесу. Видят — зверь человека дерет. Пал один на колени, учал молиться: «Господи, помоги человеку, пошли ему чудо — пусть зверь почует, кую неправду творит!» А товарищ его не молился — схватил рогатину да всадил зверю в брюхо. Кто прав? — Старик засмеялся. — Так-то, Стенька! А ты: в монастырь, молиться!
— Куды ж ты велишь? — растерялся Степан.
— На плечах не кочан, смекай! — заключил старик. — А сонным видениям веру дают легковеры. Не батька к тебе приходил. Кто помер, тот больше не ходит. Сам ты себя терзал.
