— Большой Джон! Большой Джон! — повторяю я тихо, стоном, и почва медленно выскальзывает из-под моих ног.
Чей-то крик, похожий на стон бури, чье-то рыдание, потрясающее толпу. Затем склоненные надо мною, озабоченные лица «Солнышка» и мамы-Нэлли, — это является последним проблеском в моей помутившейся голове.
Я без слез и жалоб даю увести себя, доставить домой и уложить в постель. Я дрожу с головы до ног, но мне не холодно. Что-то безгранично тяжелое придавило душу.
«Опоздала! Опоздала! Не успела отговорить!»
Эльза рыдает в своей постели. Она не верит, что Большой Джон погиб. Но он погиб — это несомненно. Душегубка опрокинулась в ту минуту, когда катер благополучно доставил к противоположному берегу Невы спасшихся пловцов. Душегубка же перевернулась, и Большой Джон пошел ко дну. Течением не отнесло его к порогам, так как Наумский успел забросить захваченную в катере рыболовную сеть. И в ней его доставили на берег, уже без признаков жизни.
И не стало на земле прекрасного Большого Джона.
Бедный друг! Как могла я считать тебя беспечным и веселым кочевником, цыганской бродячей натурой, — тебя, отдавшего жизнь за других! Как могла я не понять тебя, самоотверженного, погибшего во славу любви к ближним!
Раскаяние гложет меня. Я страдаю без слез той мукой, которой ничто не может помочь.
* * *
Буря умолкла. Стихия, проглотившая жертву, затихла, точно удовлетворенная ею.
После катастрофы водворился штиль на реке и озере. Снова улыбнулось солнце, снова засверкали голубые небеса, снова засияло лето, и красивый царственный август сулил, по-видимому, теплые дни.
Большой Джон лежал в гробу, в маленькой часовне, среди умирающих лилий и тубероз.
Обезумевшие от горя отец и сестры решили везти его тело в Петербург, где на англиканском кладбище был фамильный склеп семьи Вильканг.
* * *
Эльза ездила на похороны. Мои родители были там тоже. А я не могла. Большой Джон, прости меня за то, что, желая запечатлеть твой образ таким, каким он был для меня, не хочу разрушить его обаяния новым впечатлением, которое получится от мертвого Джона. Прости, дорогой брат и товарищ! Я вечно помнить тебя таким, каким я тебя знала: добрым, мудрым, веселым, исполненным радости и жажды жизни.
* * *
Золотое солнце горит над маленьким городом. Чирикают птицы, предчувствуя скорое прощание с летом. Синеют сосновые леса, и ропщет огромная, как море, Ладога.
Я и Левка идем на кладбищенскую гору и молчим. Молчим и думаем, каждый порознь, о Большом Джоне.
— Он любил на фабрике собственноручно пускать в ход машину, — неожиданно срывается у Левки, похудевшего до неузнаваемости со дня гибели Большого Джона.
— Он хотел отдать свой труд, свой мозг, свое сердце людям там, далеко-далеко, и отдал здесь за других самую жизнь! — говорю я.
Левка валится на песок и рыдает. Я вижу, как сотрясается тело мальчика, как вздрагивают его широкие плечи.
Счастливец Левка, он может плакать. А вот моя душа замерла от горя, и цепенеет сердце — и нет слез в моем угнетенном печалью существе.
Приходить на кладбищенскую гору и вслух думать о Джоне — для нас с Левкой потребность. Однажды Левка явился сюда и начал прямо, без обиняков:
— Барышня Алиса вернулась из Питера, позвала к себе и сказала: «Оставайся у нас, Левка; тебя покойный Джон как брата берег, и мы беречь будем», обняла и заплакала. Остаться? Ты что думаешь?
— Останься. Она сдержит слово. Тебе будет хорошо, — говорю я после минутного раздумья.
Вечером отправляюсь к семье Вильканг. В первый раз после того жуткого, что так жестоко ворвалось в нашу жизнь, я подхожу к белой фабрике, и сердце мое рвется от тоски. Как тихо и печально у них в доме! Шесть бледных девушек в черных платьях молча встречают меня и жмут мою руку у порога дома. Какая скорбь в их глазах. Сколько тоски в вымученных улыбках. Сидим и молчим, глядя через открытые окна в сад.
— У нас есть что-то передать вам, — говорит старшая, Елена, выходит на минуту из комнаты и приносит небольшой, обвитый крепом по рамке портрет.
Как живо глядит на меня бодрое, жизнерадостное и светло улыбающееся лицо Большого Джона! Его ястребиные глаза, его крошечная голова на широких плечах атлета.
Алиса, тихо плача, говорит:
— Мы знали, что вам это будет приятно, и пересняли с его фотографии для вас.
О, милые девушки, спасибо! И я могла когда-то вас презирать!
Слезы мгновенно обжигают мне грудь, глаза и горло — желанные слезы. Наконец-то вы пришли. Мы рыдаем все вместе, как близкие, как сестры, и разделенное горе мягчит печаль.
Уходя, я благодарю за Левку.
— Как вы добры! — шепчу я, пожимая холодные пальцы девушки.
— Наш Джон желает этого, я слышу его волю, — отвечает она с подкупающей простотой.
* * *
Серые дни. Я брожу по лесу, катаюсь по реке в лодке и ловлю первые признаки увядания природы. Листья падают и кружатся по ветру. Скупее ласкают землю солнечные лучи. Осень вступает на землю.
Сентябрь в этом году сух и холоден. В длинные вечера «Солнышко» собирает нас вокруг круглого стола в гостиной и, под аккомпанемент ветра, читает «Мертвые души». Но гениальный юмор Гоголя теперь меня мало трогает. Большого Джона нет с нами. Большой Джон в могиле. Все та же мысль, все та же.
Я не могу, не в состоянии его забыть. Его высокая фигура с маленькою головою, с улыбающимся, всегда жизнерадостным лицом постоянно стоит перед моим взором. Я точно вижу его, и мне не верится, что никогда, никогда нам не суждено больше услышать из его уст милые слова:
— Что, маленькая русалочка, опять взгрустнули?
* * *
Через неделю мы переезжаем с мызы в самый Ш., на городскую квартиру. Начнется зима, тоскливая в пустынном городке, где нет ни библиотек, ни театров, где сообщение со станцией производится на лошадях: шестьдесят верст лесом на взмыленной тройке. И река замерзнет, и занесет снегом окрестные леса.
Я вижу по лицам окружающих, что и им зимнее время не сулит особых радостей. Все ходят мрачные, озабоченные и точно чего-то ждут.
Мама-Нэлли и «Солнышко» часто шепчутся о чем-то и поглядывают на меня тревожными глазами. А иногда их губы улыбаются с робкой надеждой и точно желают что-то важное и значительное сообщить мне. Безусловно, здесь кроется какая-то тайна.
Я ломаю голову — какая это тайна, спрашиваю «Солнышко», маму, — но в ответ получаю лишь улыбки.
* * *
Так вот оно что! Вот что скрывалось от меня так долго и усердно, что ожидалось моими родными с такой радостью и надеждой!
«Солнышко» получает назначение в Царское Село, в мое милое Царское, где подрастала когда-то я, — я, маленькая принцесса из Белого дома.
Мое дорогое Царское. Моя родина! Мой любимый, желанный город. Возможно ли, что я снова поселюсь под тенью твоих роскошных парков, среди чудесных озер, каналов, водопадов, беседок и мостиков, от которых веет глубокой стариной?
Воспоминания детства. Воскресшая сказка. Радужные сны маленькой принцессы. Я переживу вас снова?! Я, уже семнадцатилетняя девушка, я возвращаюсь к вам.
Через две недели мы переезжаем. Самое большее через месяц я увижу знакомые родные места. Какое счастье!
И впервые со дня смерти Большого Джона глаза мои загораются снова и слабая улыбка появляется на лице.
Часть вторая
Мы в Царском Селе с первым ноябрьским снегом. Белый и пушистый город встречает нас.
В сопровождении Эльзы бросаюсь я в парки.
На каждом шагу — воспоминания. Стройные аллеи убегают вглубь парков. По ним я бегу час, другой, третий; мое сердце стучит, Эльза едва поспевает за мною.
Вот небольшое прозрачное озеро. Оно уже покрылось легкой ледяной корой. Летом здесь плавают гордые белые лебеди, которых я так часто кормила в детстве. А вот и «Голландия» с ее сторожем-матросом, разгуливающим у входа. Тот ли это старый знакомый, у которого «Солнышко» часто брал лодки, чтобы катать по озеру свою маленькую принцессу, или новый, другой?
— Скорее! Скорее к Белому дому, Эльза! Извозчик, на дачу Малиновского! — кричу я, подзывая возницу.
Мы садимся и едем.
Маленькая Эльза молчит, сердцем угадывая, что должна я переживать, возвращаясь на старое пепелище. По краям шоссе тянутся казармы, дома, казенные строения.
— Вот, наконец-то! Стойте, извозчик! — Я бегу по знакомой дороге.
Вот Белый дом, где живут офицерские семьи стрелков, среди которых я веселилась в детстве. Вот домик-флигель, где жили мои друзья — Леля, Анюта, Боба и Коля. А вот и…
Мое сердце замирает. Передо мною «наш» дом с палисадником. «Мой» дом и «мой» милый пруд, «моя» рощица, «гигантки». Все, все по-старому, только все это сейчас кажется мне таким маленьким. Или это лишь потому, что сама я выросла за эти годы?
