Народ на митинги ходил тысячами, сколько бы их ни проводили. Оратор, сменял оратора и, со слезами на глазах, благодарил Красную Армию.
Энтузиазм и радость неимоверная – люди жадно слушали советские песни, по десять раз подряд пересматривали новые фильмы. Казалось, огромная птица счастья накрыла крыльями долго не знавшую радости землю, воплощая в реальность вековую мечту о сытой и счастливой жизни.
Но как-то удивились бойцы и сам Алексей, видя полные товаров и еды магазины. Свободно и дешево продавались костюмы, часы, отрезы тканей и прочее, с трудом добываемое в стране, обложенной со всех сторон врагами-империалистами.
Но сказка скоро кончилась.
Когда Иволгин уезжал на войну с белофиннами, на митинги местные граждане уже не ходили, слушать долгих речей они не желали и постоянно ехидно интересовались у очередного оратора: когда же, наконец, привезут в село мануфактуру, сахар, промтовары и продукты, которые здесь не вырастить. А стоило Алексею вновь заговорить о счастливой жизни, то сразу следовал язвительный вопрос: «Так, когда же все это будет у нас?».
Где-то наверху помудрили, поскрипели мозгами и дали новую установку: счастливую жизнь надо еще заработать. Подтянуть живот, терпеть лишения и продолжать строить социализм. Но людей уже было не пронять, и дальше своей части Иволгин старался не ходить. Позора не оберешься.
Дальше Алексей наслушался всякого по дороге в Финляндию. «Закрой рот, зубы простудишь!», — часто обрывал его командир роты, считая Алексея пустышкой, никчемным человеком, а агитацию – ненужной болтовней. Командир оказался настоящим пророком. Политрук серьезно заболел. Шла их дивизия на быструю и победоносную войну в шинелях, буденовках и сапогах. Уже потом, в холода, интенданты постепенно переодели всех. Никто в армии не думал, что война затянется до зимы.
А каким все поначалу казалось радужным, трудностей не ожидалось! Ехали они туда с настроением замечательным и полной уверенностью в победе. Да мы их на раз! Правительство белофиннов уже сбежало из Хельсинки! Они оттуда, а мы туда. До скорого свидания! Все, с улыбкой на лице, приглашали друг друга отобедать в Хельсинки. Чёрт возьми, и он сам, на полном серьезе, готовился туда поехать![68]
В госпитале политработника унизили еще раз.
Многострадальный трудовой народ Суоми в марте сорокового, все таки добился окончательного «укрепления дружбы и собственной безопасности вместе с Советским Союзом». Но не всякий человек, даже не ослеплённый животной злобой и не одураченный брехливой буржуазной печатью мог предвидеть, что сгинет в этой кутерьме народное правительство и революционная армия. Заключать мир пришлось с «давно обанкротившейся правительственной шайкой».
И что Алексей мог возразить тем раненым командирам, весело и цинично тыкавшими пальцами в два номера центральной газеты с разницей в три с половиной месяца? Впрочем, подшивку «Правды» за тридцать девятый год быстро убрали с глаз внимательных пациентов[69].
Иволгин молчал, повернувшись к стенке, прячась от насмешливых взглядов. Не позора хотелось человеку, искренне желавшего учить детей по правде. Она должна быть одна, и именно в нее, он как коммунист, истово верил.
Выздоровевшего телом, но не душой, политрука отправили в политотдел 62-го укрепрайона. Указ об укреплении единоначалия Иволгин встретил с тайной надеждой на свою демобилизацию. Мечта не сбылась, и несостоявшийся учитель начал сторониться людей. Однако, и так его ценили за правильную речь и грамотность, хорошо составленные тексты лекций, речей и докладов. Но, никакой инициативы! Тематику присылали сверху, старясь предотвратить любую неожиданность от местных политбойцов.
Чувствуя, как что-то в нем умирает, Алексей, попросил у Печиженко назначить его на любую должность в обычную часть. Ему очень хотелось и казалось очень важным вновь научиться говорить с людьми, вернуть себе самоуважение Иначе зачем жить, призывать что-то строить или кого-то клеймить, если говоришь одно, а думаешь по иному?.
Начальник политотдела не стал возражать перспективному подчиненному. Полковой комиссар по жизни знал, что каждый на такой работе должен однажды перегореть. Если не сможет, то Алексею и до беды недалеко. А самого Печиженко никто с толку не собьет. У него опыт!
Полковой комиссар сердцем никого не жег, а шел в строю и в ногу со временем, привычно занимаясь порученным делом. Он постоянно держал связь с обкомом, сверяя поступающие сверху, по военной и гражданской линии, партийные указания.
Глава шестая, где Ненашев получает «королевскую» печать (3 июня 1941 года, вечер вторника)
— Пошли учиться, — вздохнул Суворов. Приказание надо выполнять.
— Хочешь сделать из меня строевика, пока он там? — тихо, но уверенно спросил Алексей. Ему вдруг показалось, что он разгадал загадку в поведении комбата. Тот вовсе не стремился к военным парадам, а наглядно доказал, что они с Владимиром не понимают друг друга.
— А что еще предлагаешь делать?
— Ты разве не понял, что хочет от нас комбат?
— Решил сразу показать, кто здесь командир.
— По уставу наш «бухгалтер» и так командир. Ты не понял? Он сразу увидел – знаем мы друг друга давно, но вместе работать не умеем.
Начальник штаба батальона задумался, потом решительно предложил:
— Давай-ка зайдем в приемную, к Ване. Может, расскажет, что за зверь, наш капитан.
Но в приемной младшего лейтенанта не оказалось, он застрял у хозяйственников, согласуя ведомость получаемого в батальон имущества. То, что на склад пришел пока еще адъютант генерала, заставило оформлять документы проворно, отказывая лишь по причине фактического отсутствия нужных предметов в укрепрайоне.
Вот и пришлось пойти Суворову с Иволгиным во двор и под улыбки окружающих покомандовать друг другом и хоть так сначала поучится делать все вместе и одновременно.
Капитан вышел из кабинета, имея на лице гримасу, знакомую на флоте, как «мутный взгляд медузы». Но опомниться не дали. Возмущенный начальник секретной части заявил, что целый час не может найти «некоего Ненашева», — и засунул комбата в свой кабинет. Его надо немедленно ознакомить с кучей секретных инструкций, что можно, а что нельзя делать у самой границы и (главное!), взять расписки!
Панов еще не отошел от впечатлений. Мучаясь от оказавшейся в руках перьевой ручки, он с третьей попытки уже без школьных клякс переписал набело анкету, заодно просмотрел личное дело полностью, дойдя и до страницы со списком взысканий и поощрений.
Конверт с аттестациями ожидаемо остался у кадровика. Панов даже не подумал его клянчить, хоть охотничий нож и покинул его пояс. Не покажет. Зато он просмотрел справочник адресов наркомата, старательно запомнив почтовый индекс одного очень интересного, дома в Москве.
А так, бывший майор Ненашев лично себе сгубил карьеру. Увольнение стало финалом залета, ушедшего в астрал красного командира. Накрыли его в самый разгар «афинской» ночи и под конец кампании борьбы за трезвость. Терпение наркома переполнилось, он издал приказ и «все понеслось»[70].
Комбат поморщился: три девушки-нимфы – явный перебор для измученного нарзаном организма. Но радуйся! Кроме костей у его легенды наросло и мясо, а еще почерк Ненашева оказалось легко копировать.
В секретной части комбат отстрелялся гораздо быстрей. Брал документ, читал шапку, вспоминал содержание, а после нагло утверждал, что видел его во время переподготовки. Панов не лукавил, в его время не так уж сильно изменилась военная бюрократия, и неплохо поработали историки, опубликовав из архивов множество бумаг о тех днях, накануне войны.
Впрочем, одна из папок заставила Максима попотеть. Шестьдесят листов секретного убористого текста подробно расписывали, как действовать при нападении врага. Сценариев, на две серии. В первой, немецкие войска атаковали его с фронта. Во второй, в тыл дотов набегали диверсанты. Батальон же был должен всегда решительно и с пролетарской ненавистью отразить натиск противника, одновременно проявляя выдержку и… ожидая отдельной команды на открытие огня, или иных ценных указаний от командования.
«Бред какой-то! Безынициативность, залог безаварийности», — подумал Ненашев и злобно расписался в книге, что «ознакомлен», обязуюсь чтить и неуклонно исполнять.
Охренев от писанины и местной, какой-то «нечеткой», логики, раздраженный комбат вышел во двор, где нашел отдыхавших после строевых эволюций Иволгина и Суворова.
— Становись! — цепляться к безделью Максим не стал, прежде чем «наехать» надо посмотреть, насколько быстро они начинают привыкать к нему и друг к другу.
— Неплохо, — оценил результат Панов, — а теперь, без слов. Вдруг обстрел, и меня не слышно.
