- Будет жив паренек, будет жив, родная! Молись богу, благодари святого блаженного!
Вынула молодица из-за пазухи бумажный платок и, с низким поклоном подавая его блаженному, молвила:
- Прими, батюшка отец Софрон, от всего моего усердия. Сделай милость, прими.
Софронушка взял платок, скомкал его и бросил в стоявшую неподалеку девушку.
- Замуж скоро выйти тебе, Оленушка,- заговорили бабы.- Готовь ручники (Ручник - полотенце. Ручниками просватанные невесты дарят жениховых поезжан.), сударыня!
Закраснелась Оленушка, взяла платок и спрятала дар праведного мужа.
- Советно ли с мужем-то будет жить? В достатке ли?.. Молви, батюшка отец Софрон! - пригорюнясь, спрашивала, насилу пробившись сквозь толпу, мать Оленушки.
- А у дедушки Кириллушки пчелки-то гудят, гудят, колошки на ножках несут да несут,- запел блаженный и, не допевши, захохотал во все горло.
- В богатстве жить Оленушке,- заговорили бабы.
- Советно ли жить-то будут - не утай, скажи, батюшка отец Софрон!..приставала Оленушкина мать.
В это самое время сквозь толпу продрался мальчишка лет девяти. Закинув ручонки за спину и настежь разинув рот, глядел он на Софронушку. А тот как схватит его за белые волосенки и давай трепать. В источный голос заревел мальчишка, а юрод во всю прыть помчался с погоста и сел на селе у колодца. Народ валом повалил за ним. Осталось на погосте человек пятнадцать, не больше.
- Нишкни, а ты, Ермолушка, нишкни!- унимают бабы разревевшегося парнишку.Бог здоровья даст, а вырастешь большой, ума у тебя много будет. Счастливый будешь, таланливый.
Парнишка не унимался, хоть и отец его с матерью утешали и приказывали не реветь, а в церковь идти да за великую благодать богу помолиться. Насильно увели мальчугана с погоста.
- А Оленушке житьецо-то придется, видно, не больно ахти,- говорили на погосте бабы.- Бить станет сердечную... Недаром блаженный Ермолке вихры-то натрепал.
- Вестимо, будет драчун,- говорили другие.- Ермолку на счастье блаженный потаскал, а Оленушке горьку судьбину напророчил.
- Помните, бабы, как он Настасье Чуркиной этак же судьбу пророчил? бойко, развязно заговорила и резким голосом покрыла общий говор юркая молодая бабенка из таких, каких по деревням зовут "урви да отдай".-- Этак же спросили у него про ее судьбину, а Настасья в те поры была уж просватана, блаженный тогда как хватит ее братишку по загорбку... Теперь брат-от у ней вон какой стал, торгует да деньгу копит, а Настасьюшку муж каждый божий день бьет да колотит.
- А для че жену не поколотить, коли заслужила?..- с усмешкой молвил пожилой, мрачный и сердитый мужик.- Не горшок - не расшибешь!..
- А расшибешь, так берестой не обовьешь,- подскочив к нему, подхватила юркая бабенка.- Нам всем в запримету, у всех чать на памяти, как мужья по две жены в гроб заколачивают. Теперь и на третьей рады бы жениться, да такой дуры не сыскать на всем вольном свету, чтобы за такого драчуна пошла.
- Смотри, егоза, не больно сорочи (Сорочить - резко болтать вздор или пустяки, язык чесать. ), не то тако словцо при народе скажу, что до утра не прочихаешься,- огрызнулся драчливый вдовец.
- Како тако слово?.. Како?.. Говори, говори! - приставала бабенка да так начала на вдовца наскакивать, что тот, не говоря худого слова, долой с погоста.
А Оленушка стоит пригорюнившись, а у матери ее на глазах слезы. Бабы их уговаривают, хотят утешить:
- Эх, Оленушка, Оленушка! Да с чего ты, болезная, таково горько кручинишься?.. Такая уж судьба наша женская. На том свет стоит, милая, чтоб мужу жену колотить. Не при нас заведено, не нами и кончится! Мужнины побои дело обиходное, сыщицка на свете хоть одну жену небитую. Опять же и то сказать: не бьет муж, значит не любит жену.
Не утешили уговоры Оленушку, не осушили они глаз ее матери.
А на селе у колодца вкруг юродивого такой сход собрался, что руки сквозь людей не просунуть. Все лезут к Софронушке про судьбу спросить, а иным хочется узнать: какой вор лошадушку свел со двора, кто новину (Новина - крестьянский суровый холст.) с луга скрал, кто буренушке хвост обрубил, как забралась она в яровое, какой лиходей бабу до того испортил, что собакой она залаяла, а потом и выкликать зачала. Бабы и руки и одежу у отца Софрона целовали. До того были усердны, что вздумали, во что бы ни стало, волосиков с блаженного добыть пользительны, слышь, очень они, ежель водицы на них налить и той водицей напоить недужного. И до того бабы усердствовали, что блаженный крепился, крепился да как заорет во всю мочь. Насилу вытащили его из толпы дворецкий с Пахомом и отвели из села в безопасное место - на пасеку. Бабы тем недовольны остались...
Увели блаженного, и все разошлись по домам. Дослушивать службу в церковь никто не пошел. Большухи (Большуха - старшая в семье женщина.), возвратясь домой, творя шепотом молитву, завертывали в бумажку либо в чистый лоскуток выплюнутые Софронушкой скорлупы, а те, что сподобились урвать цельбоносных волосиков со главы или из бороды блаженного, тут же их полагали, а потом прятали в божницу за иконы вместе с хлопчатой бумагой от мощей, с сухим артосом, с огарком страстной свечи и с громовой стрелкой (Артос - по-гречески, кислый хлеб. У нас артосом, или артусом, зовут хлеб, носимый на Пасху вокруг церкви, а в субботу святой недели раздаваемый народу. Страстная свеча - с которою стояли за Церковными службами вербного воскресенья, великой пятницы, великой субботы и светлого воскресенья. Громовая стрелка - пальчатая сосулька, образовавшаяся от удара молнии в песок, часть которого мгновенно расплавилась. Также - белемнит, окаменелый допотопный червь. И то и другое зовется также чертовым пальцем.).
В каждом доме за ужином только и речи было, что про батюшку отца Софрона припоминали каждое его слово, каждое движенье, и всяк по-своему протолковывал, что бы такое они означали. Поужинавши, спать полегли - кто в клети, кто на сеновале, кто на житнице, а кто и на дворе в уголку, либо на матушке на сырой земле в огороде... А в избах пусто. Жарко уж очень и душно, там никак не уснешь.
Сильней и сильнее темнеет, тихий безоблачный вечер сменяется такою же тихою, теплою, душною ночью. Луны нет, на бледно-сером небесном своде кой-где мерцают звездочки, а вечерняя заря передвигается с солнечного заката к востоку. Пала роса, хоть не очень обильная, но все-таки благоухание испарений с душистых трав и цветов наполнило воздух. Душно. Парит от долгой засухи, скоро, видно, дождется народ православный божьей благодати - грозы с дождем. Без того совсем беда, яровые пожелкли, озимый колос не наливается - травы выгорели. Чего уж ни делали православные! И молебны-то пели, и образа-то поднимали, и по полям со крестами ходили, и попов поили, кормили,- а все господь не шлет дождичка, что хочешь делай... По небесным закроям поминутно вспыхивает зарница. Быть грозе, быть дождю...
Сослал господь с тихого неба на шумную землю покой безмятежный. Ходит сон по селам, дрема по деревням: ни ближнего говора, ни дальнего людского гомона не слышно. Все затихло, все замолкло; лишь кузнечики тянут неугомонные свои песни, перепела во ржи перекликаются да дергач (Дергач, иначе коростель болотная птица, средняя между перепелом и водяной курочкой. Rallus rex.) резким голосом кричит на болоте.
Изредка собаки ни с того ни с сего поднимут бестолковый лай. Померещится кудлашке, что чужой на дворе, тявкнет раз, тявкнет другой, третий, и по всем дворам поднимается лай. Налаявшись досыта, один пес, опустив хвост, уляжется, бурча понемножку, зевнет и заснет. За ним и другая и третья собака, и опять на селе мертвая тишина, и опять нигде ни звука.
Спит село, а в барском доме глаз не смыкают. В ночной тиши незримо от людей нечто необычное там совершается.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В нижнем этаже барского дома, под той самой с мраморными стенами залой, что так понравилась Дуне в день ее приезда, была точно такая же обширная комната, хоть и не так разукрашенная. Никогда не отпиралась она, и ключ от нее всегда был в кармане у Николая Александрыча. Дневной свет не проникал в ту комнату, толстые ставни, вделанные в окна, не отворялись. Во время оно у генерала Луповицкого до перемены его бывало тут беспросыпное пьянство, и туда по бурмистрову приказу десятками приводили разряженных девок и молодиц... Теперь она зовется "кладовою", хоть ни старых, ни новых домашних вещей и никакого хламу в ней нет.
Это - сокровенная сионская горница. Тут бывают раденья божьих людей. Рядом вдоль всей горницы коридор, а по другую его сторону семь небольших комнат, каждая в одно окно без дверей из одной в другую. Во время оно в те комнаты уединялись генеральские собутыльники с девками да молодками, а теперь люди божьи, готовясь к раденью, облачаются тут в "белые ризы". Пред сионской горницей были еще комнаты, уставленные старой мебелью, они тоже бывали назаперти. Во всем нижнем этаже пахло сыростью и затхлостью.
Только что смерклось, в комнату, что перед сионской горницей, стали собираться люди божьи. Прежде всех пришли богаделенные. Привели они и Лукерьюшку, еще не видавшую соборов людей, познавших тайну сокровенную. Привела Матренушка и дочку свою духовную, не вполне еще приобыкшую к таинственным обрядам Василисушку. Раза три бывала она на раденьях, слыхала и словеса пророческие и новые песни, но еще не была "приведена".
