– А… а… – заразился Тюлип.
И оба залпом:
– А… а… апчхи!!!
Тюлипа замутило от пылищи, и он попятился назад, по щиколотку утопая в вязкой грязи, отплевываясь, фыркая, протирая глаза кулаками… Дышать он старался ртом, чтобы не чувствовать оглушительной вони, которая вдруг хлынула из тьмы мощными струями, окатила его, обрушилась со всех сторон, как будто сама насквозь прогнившая земля стала вдруг с бешеной скоростью разлагаться и источать изо всех своих пор такой вот смертный крик…
– Открытие памятника! – усмехнулся Тюлип. – Знаем-знаем! Вот у моей жены был постоялец, который отличился на открытии памятника. Так-то ничего особенного в нем вроде бы и не было. Не считая того, что его не устраивали обычные женщины, из плоти и крови… этакие сисястые… упругие… горячие, черт побери! Нет! Его от таких воротило: “Рыхлые! Мокрые! Слюнявые! Дрыгаются! Тараторят! Вечно им что-то надо! Фу!” Ему подавай в постель какую-нибудь Победу с факелом, Республику, Фемиду, карающую преступление… что-нибудь такое, выдающееся! Аллегорическое! Однажды, помнится, он пытался завести шуры-муры с крупом лошади маршала Нея… ну, что на площади Березины… Шестеро суток каталажки огреб за такое покушение. Так вот, идет он как-то раз на работу и вдруг видит… Здоровенная каменная глыба, накрытая белым полотнищем… белым-белым, как простынка перед брачной ночью! Тут он и вспомнил! Это же Орлеанская девственница, изгоняющая врагов с родной земли… новый памятник… его должны были воздвигнуть в том районе… для воспитания душ… чувств… умов! У нашего молодчика при виде этой девственницы… свеженькой… нетронутой… под белоснежным покрывалом… сорвало крышу… Он воспылал, пошатнулся, кровь в голову бросилась, слюна потекла… И он тайком-тишком пролез под покрывало. Меж тем на площадь прибыл сам президент в цилиндре, при нем министры, ну и я пришел. Отчего не пойти посмотреть на правителей, раз представляется случай! Вот, наконец, все вытянулись, закричали: “Да здравствует Республика!”, оркестр “Марсельезу” врезал, полотнище стянули… и кто-то говорит в толпе: “Глянь, глянь-ка!” А кто-то еще: “Ну и ну! Понятно, почему она так шустро за врагами-то бежит – вон как ее пихают сзади!” А президент сказал, что это гнусность и мерзость, а музыка продолжала играть, а женщины падали в обморок, а одна сказала своему супругу: “Ты небось не способен вот так вот, с каменной бабой!” – а он в ответ: “Да я это делаю, почитай, двадцать лет!”, тогда жена на него с кулаками, еле-еле разняли, а какой-то пацанчик спросил у папаши: “И это называется девственница?” – и схлопатал затрещину, а кто-то кинулся пожарных вызывать, а наш-то там, на верхотуре, красуется на фоне неба, обнял деву и наяривает все быстрее… Полотнище накинули обратно, а когда его снова убрали, было поздно, он сделал свое злое дело, пришлось потом эту статую разрушить, а вместо нее поставить новую девственницу… настоящую! Ох ты!
Тюлип остановился и застыл, руки в карманах: – Смотри-ка, и правда памятник открывают!
Просторная, ярко освещенная могила была набита дюжими усатыми легашами, которые копошились и ползали, как муравьи в муравейнике, вокруг высокого, покрытого холстом остроконечного обелиска. В дальнем углу стоял наготове духовой оркестр – пятеро легашей с сияющими инструментами. Стенки могилы были украшены развернутыми флагами – правда сильно потрепанными и загаженными легашами, но все еще похожими на триколоры. Меж двух охапок флагов висел роскошный, в полный рост, портрет президента Республики… но и его, к сожалению, не пощадили легаши. Тюлип как раз заметил одного – тот ползал по лицу государственного мужа, видно, вынюхивал местечко, где бы облегчиться по-крупному, а сам уже штаны спустил. Любопытный Тюлип досмотрел до конца: после довольно долгих поисков легаш устроился между глаз президента и сделал свое дело. Между оркестром и пока еще закрытым памятником размещалась сцена, а на ней какой-то лысый человечек, разбрызгивая во все стороны слюну, козлиным голосом читал по бумажке речь:
– Друзья мои! Все сюда! Сегодня мы отмечаем крупное событие! Кхик-хек-хок-кха-кха!
Он кашлянул и изрыгнул целый рой ночных мотыльков, забивавших ему горло.
– Первый раз в истории человечества и мировой цивилизации мы, стражи порядка покойников, выражаем благодарность и уважение нашим товарищам, стражам порядка живых! Кхек– хок-хе-хе!
Собравшиеся прервали оратора бурными, продолжительными аплодисментами и одобрительным гулом.
– Но прежде чем открыть этот чудесный памятник, – продолжал он, – я должен выполнить прискорбный долг. Наш дорогой друг Лароз Ашиль был коварно захвачен и зверски растерзан подонками из общей могилы. Придет час, и мы отомстим за его смерть. А пока я имею честь возложить на славные останки нашего героического товарища Лароза Ашиля… Кхок-кхе-кхум!
Он шумно высморкался. Раздвигая толпу, к сцене вышли два легаша в парадной форме. Присутствующие обнажили головы. Легаши несли блюдо, на котором покоились славные останки героического товарища Лароза Ашиля: толстая, белая, волосатая задница. На левой ягодице виднелась сделанная недоброжелательной, но, бесспорно, умелой рукой татуировка: мстительное “Смерть мусарне!” большими синими буквами. На заднице еще пупырилась гусиная кожа. Лысенький сошел со сцены и запечатлел звучный поцелуй меж двух ланит. А затем возложил туда же полицейскую медаль за особые заслуги: два скрещенных зонтика под шляпой-котелком на лазурном фоне. Задница зарделась от гордости. Последовала минута молчания.
Наконец оркестр заиграл туш. С памятника стянули покрывало, и всеобщему взору открылся ажурный, компактный, зелененький уличный писсуар. Своей свежестью и легкостью он был похож на птицу, которая лишь на мгновение опустилась на землю, но не сложила крыльев и готова вот-вот улететь. Публика взорвалась аплодисментами, раздались крики: “Месье супрефекту – ура!”, и самый старый легаш на всем кладбище подошел к лысенькому и от имени всех собравшихся произнес складный благодарственный спич. А в заключение, приглашающе указав на зеленое сооружение, сказал:
– Честь торжественного открытия предоставляется вам, месье супрефект!
– Ни в коем случае! – сказал супрефект. – Вам и только вам, дорогой друг!
– Нет-нет, прошу вас, месье супрефект! – сказал легаш-ветеран. – Умоляю! Окажите честь!
– Я, право, очень польщен! – сказал супрефект.
Он подошел к сооружению и под звуки “Марсельезы” – особенно выразительно прозвучало “К оружию, народ!” – расстегнул ширинку… Секунда, другая… все застыли в ожидании. Оркестр повторил: “К оружию, народ!” И… снова ничего.
Супрефект удивился, нагнулся, сунул руку, пошарил… и выпрямился с криком:
– Мать честная! Я позабыл его в других, фланелевых штанах!
Собравшие были разочарованы, но несколько легашей тут же подбежали к лысенькому, предлагая свои услуги:
– Мой, мой, господин супрефект! Попробуйте мой! Он вам отлично подойдет! Мой будет в самый раз!
– Возьмите лучше мой! – предложил и Тю-лип. – Добротная вещица, первый сорт! В отличном состоянии! Моя супруга уверяет, что другого такого нет на свете, а уж она, праведница, видит Бог, в этом деле толк знает!
– Нет! – чуть не плача, сказал лысенький, перемерив все по одному – Вы очень любезны, но… нет ли размера поменьше? Мне до вас далеко…
Договорить он не успел. В могилу ворвалась и, протаранив толпу, добралась до зеленого домика какая-то лихая тетка.
– Фернан! Фернан! – вопила она, размахивая сморщенной штуковиной, похожей на дохлого слизняка. – Опять ты его забыл! Я нашла, когда пошла мыться!
– Да здравствует Республика! – крикнул Тюлип.
– Да здравствует супруга супрефекта! – загалдела толпа.
Супрефект поймал штуковину на лету и стал старательно ее прилаживать. Все затаили дыхание. Оркестр опять заиграл припев “Марсельезы”, и вдруг…
– Проклятье! – взвыл супрефект, воздевая руки к небу. – Мне наставили рога! Это не мое!
– Кору жует народ! – внезапно прогремел, приводя в дрожь всю могилу, басистый голос. Тюлип его узнал, а легаши стали в страхе расползаться как тараканы, тетка же подхватила юбку и ну бежать со всех ног, обманутый супруг за ней. – Чтоб я сдох! Поссать тебе слабо? Слабо торжественно открыть этот несчастный писсуар? Да будь я проклят, сейчас возьму да открою вместо тебя… и плевать на простату! Во!
– Спасайся, кто может! – закричал Тюлип.
В могилу хлынули ревущие струи мочи, смывая и унося все на своем пути; воздух пропитала чудовищная вонь, засверкали молнии, а гром загрохотал, затрещал, заревел так, словно стотысячное стадо пьяных коров рожало брыкливых телят. Легаши тонули бесшумно и безропотно, словно покоряясь неминуемой судьбе; какой-то мирно прикорнувший в уголке скелет проснулся и что есть сил, мощными гребками поплыл по зловонному течению, писсуар отделился от земли и тоже поплыл, рядом с ним несся в бурном потоке вырванный из рамы портрет президента Республики, и несколько несчастных легашей цеплялись за его края.
