— У нас при ресторане есть сауна. А при сауне есть апартаменты. Они, правда, с почасовой оплатой: за сутки набежит как за люкс в «Хилтоне». Но раз такая ситуация, раз человек с войны едет, мы вам один номер сдадим со скидкой.
Следующие два дня я провел в борделе. Огромная комната, круглая кровать диаметром под три метра, диванчик и пара кресел, оббитые ярко красной кожей. Пожилая осетинка, бывшая здесь за горничную, предупредительно встречала меня всякий раз одной и той же фразой:
— Захотите кушать, — позвоните. Принесем из ресторана прямо в номер. А если захотите еще чего-нибудь, тоже звоните, не стесняйтесь.
С «еще чего-нибудь» мне познакомиться не удалось. Война в Южной Осетии закончилась, оттуда валил фронтовой люд. Мужчины остро желали ощущать всю полноту жизни, с которой совсем недавно могли играючи расстаться. Сауна работала круглосуточно, девочки работали по-стахановски и были заняты в три смены. Даже в шесть утра сюда подъезжали машины, а из коридора доносились женские хохотки. Все отмечали победу. Грузины тоже. Слушая радио я узнал, что Саакашвили удалось убедить свою страну, что российские танки, стоящие на окраине Гори это ерунда по сравнению с политическими дивидендами, которые Грузия сможет пожать по итогам этой войны.
Мой рейс Владикавказ — Москва на половину состоял из коллег-журналистов. Большинство из них вообще не доехало даже до Цхинвали, а работало из Владикавказа, но выглядели ребята очень браво. Многие на яркие городские рюкзачки приторочили трофейные натовские каски из пуленепробиваемого углепластика. За одним таким перцем, болтающим по мобильнику, я стоял в очереди.
— Привет, дорогая! Я тоже рад слышать! Нет, здесь уже все спокойно. Ну, разве изредка какой-нибудь снайпер стрельнет…
Коллега обернулся, увидел мою ухмылку и фотоаппарат на шее, залился румянцем и заговорщицки подмигнул. Мол, ты же понимаешь, — ну как еще склеить девчонку? За два дня проведенные во Владикавказе, я обнаружил, что девчат клеят все вокруг, причем с размахом. Буквально каждый встречный рассказывал, как он с первых дней воевал в Цхинвали добровольцем, и что именно он подбил тот самый танк, который показали по всем каналам.
В самолете я откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, открыл… Спать хотелось страшно, не смотря на то, что последние двое суток я почти без перерыва дрых на огромной круглой кровати. Сонно полистал какую-то газету, бесплатно выданную стюардессой. Именно в ней я впервые прочел эвфемизм «Принуждение Грузии к миру». Фотографии в газете были все на военную тематику, все это я видел не черно-белым, а цветным движущимся, осязаемым. Когда все это можно было потрогать, это называлось войной, а когда танки и люди потеряли цвет, стали плоскими и бумажными, — это уже принуждение к миру. Я рассматривал фото и проваливался в сон и уже не понимал, где газета, а где воспоминания. Черно-белые изображение оживали и начинали двигаться:
Кто это крадется вдоль забора? Черт плохая печать, не разберешь лица. Вроде бы Баранкевич бежит к большому, жутко вращающему гусеницами танку с гранатометом в руках. Бах. Танк горит. Трупов грузин не видно на скверной черно-белой печати, но я знаю, они там есть, я видел их не серыми пятнами, а антрацитово-яркими головешками. Полковник их принудил к миру, склонил таки…
А это что? Кто-то их ямадаевцев почти в упор всаживает полрожка в грузинского корректировщика. Жаль не разобрать кто. А грузин завалился на бок под грушевым деревом, принужденный к миру. Вот это и есть умиротворение…
Это вообще какая-то хрень, только вертушку в воздухе видать, издалека снимали, вроде как кто-то падает с нее… Походу это Томаза к миру принуждают, того резервиста. Сейчас долетит до земли и со всем примирится…
Я все глубже проваливался в сон, толи фото, толи воспоминания куда-то сгинули, в сознании осталась лишь детская считалочка: «Мирись, мирись, мирись… И больше не дерись…».
Самолет развернулся на полосе и приготовился к взлету. Я слышал, как ровно гудят его двигатели. Я почти совсем заснул и только эти слова остались стучаться в голове:
— Мирись, мирись, мирись…
И снова:
— Мирись, мирись, мирись…
