– Обживёмся, заезжайте, – говорил он.
– Спасибо! – дружно кивали Саша с Ниной. Грузчики вытащили на лестничную площадку самый большой шкаф из гарнитура, и Валентина выбежала следом за ними. Фёдор постучался в комнату Полуниной.
– Ну, вот, Анна Николаевна, мы того… поехали… Как говорится, на новое место жительства…
– Счастливо, Федя, – сказала Анна Николаевна. – Вот и всё, больше никого с тех времён не осталось… Одна я зажилась на белом свете…
– Да вы что, Анна Николаевна! – бодро отозвался Фёдор и тут же добавил уже другим тоном: – Прощайте! Не обижайтесь, если что не так было. И приезжайте в гости. Да я сам за вами заеду. На своём такси и туда отвезу, и обратно. Ведь столько лет под одной крышей…
– Счастливо, Федя, – ещё раз сказала Анна Николаевна.
– Фёдор! – послышался голос Валентины. – Ну, где ты, Фёдор?!
– Ступай, ступай, – махнула рукой Анна Николаевна.
В коридоре ещё долго гулял сквознячок, топали и гремели тяжёлые шаги, раздавался крик Валентины: «Осторожней! Осторожней!» и басовитые голоса грузчиков: «Не закипай, хозяйка! Старьё берём, новенькое доставим!» Потом в последний раз хлопнули двери, и всё стихло. От дома 23 отъехал фургон с надписью: «Мебель». В кабине сидела растрёпанная упарившаяся Валентина. Рядом с ней жалась Вика. Валентина вытащила из сумки платок, вытерла мокрый лоб и, глядя невидящими глазами куда-то вперёд, думала о том, как сейчас придётся таскать мебель на девятый этаж, когда лифт ещё не пущен, и сколько лишку запросят грузчики. А Вика выглянула в окошко и посмотрела на дом, свой дом – старый кирпичный с пристроенным лифтом, и помахала ему рукой. Но этого никто не видел.
А в квартире 89 стояла тишина, особенно слышная после топота и суеты. И может быть, поэтому так громко прозвучали на кухне два голоса – Сашин и Нинин.
– Ну, скоро ты, Нинок? – просительный.
– Скоро, скоро! – раздражённый. – Только и знаешь, пришёл – ушёл, а я готовь, мой, подавай! Вон у Ольги муж – всё делает! И обед готовит, и стирает, и полы моет!
И уже не просительный, обиженный:
– Может, она спутала – твоя Ольга?
– Чего спутала?
– Мужа с домработницей.
– Это я спутала! Думала, умный, а оказался… – совсем уж сварливый, как у Валентины.
И опять резкий, злой:
– Можешь распутаться!.. – Из кухни выскочил Саша, схватил с вешалки пальто и шапку, хлопнул дверью.
Нина стояла у своего столика на кухне, глотала слёзы. Анна Николаевна вышла из своей комнаты, подошла к плачущей Нине, сказала тихо:
– Глупая ты, глупая! Это ведь счастье, если есть кого кормить, о ком заботиться.
Дымка, испуганно забившаяся под стол в то время, когда в коридоре шла суматоха, теперь вылезла на середину комнаты, прогнула спину, потягиваясь, подошла к своей мисочке, но есть не стала, просто ткнулась носом, проверила, всё ли на месте. Посмотрела маленькими влажными глазками на Анну Николаевну – не просто так посмотрела, словно сказала: «Вот и ладно, вот и хорошо! Тихо и уютно. Всё в порядке».
– Ну, ну, – сказала Анна Николаевна. – Погоди, ещё не время.
Дымка и это поняла. Вскочила на кушетку, положила мордочку на лапы: «Можно и подождать».
Они спустились в метро. Кореньков бросил в автомат двадцать копеек, взял из металлического карманчика четыре пятака и стал раздавать – один Наташе, второй Борьке Авдееву, третий Валере.
– У меня проездной, – сказал Валера.
Наташа с Борисом и Кореньков опустили свои пятаки в щель автомата, а Валера прошёл мимо женщины-контролёра, показав карточку билета. Ребята с почтением посмотрели на маленького Валеру. И правда, Валера в классе, пожалуй, самый маленький и самый умный. Не круглый отличник, как Игорь Агафонов, а просто умный. А проездной билет у него потому, что Валера в школу не ходит, как все остальные ребята, а ездит. Правда, недалеко, всего три остановки, но ездит. В прошлом году Валера переехал на новую квартиру, а в новую школу переходить не захотел. Другому кому-нибудь родители, может, и не разрешили бы ездить в школу, а Валере разрешают. Потому что Валера и так сам давно уже ездит по городу: в изостудию, Дом пионеров и в зоопарк. В изостудию – два раза в неделю, а в зоопарк – столько раз, сколько может. И ездит он не просто так, как другие, – погулять, посмотреть зверей. Валера зверей рисует. А это очень трудно, потому что зверю ведь не скажешь: «Сядь и сиди, а я буду тебя рисовать». Приедет Валера в зоопарк, пройдёт мимо пруда с утками. На пруду всегда весело, даже в хмурые дни. Вот по тёмной воде плывёт, закинув назад шею, утка. Ей в холодной воде не холодно. Плывёт в полное своё удовольствие. А следом за ней скользит по глади пруда узенький длинный угольник волны. Доплыла, вылезла на берег, такая ладненькая и даже совсем не мокрая. Пошла, переваливаясь, на коротких лапках, потом остановилась, сунула под крыло клюв: приводит себя в порядок. У пруда пахнет свежестью, здесь всегда простор и покой. Даже забываешь, что совсем рядом по улице идут троллейбусы, мчатся машины, спешат люди. И уткам никакого дела нет до города. Они тут у себя дома. И дома, и на воле. Захотят, могут убежать. Но не убегают. Живут, выводят утят. Сколько раз проходил Валера мимо уток, остановится, полюбуется и пойдёт дальше. Потому что утки его не волнуют. Валера идёт к зверям, у которых четыре лапы, шерсть и разумные глаза. Подойдёт к вольеру, постоит, приглядываясь, раскроет альбом, вытащит карандаш и ждёт. Чего ждёт, и сам не знает. Ждёт, пока увидит зверя. Разве он его сейчас не видит? Вот он – мишка косолапый. Стоит на задних лапах, передними болтает в воздухе, просит: «Дайте! Дайте! Дайте!». «Кормить зверей в зоопарке строго запрещено!» – написано чёрным по белому на табличках. И звери здесь не голодные, может быть, они сыты даже больше, чем где-нибудь в лесу. А вот стоит и просит попрошайка, и вид у него жалобный-жалобный. Смотрят на мишку посетители зоопарка, смотрит и Валера. Видит его, конечно. Но одно дело – увидеть просто так, глазами, и совсем другое – увидеть глазом художника. Почувствовать: нарисовать этого мишку-попрошайку можно только так и никак иначе. Вот и стоит Валера, смотрит. Иногда вдруг увидит, и тогда его карандаш быстро заскользит по альбомному листу, а внутри у самого Валеры вспыхнет радость и грусть и какое-то беспокойство. А иногда и ничего не вспыхнет. Валера постоит, постоит и уедет домой.
Дома вдруг откроет Валера свой альбом, полистает… Вот тот мишка-попрошайка – одна лапа поднята вверх, другая на животе, словно мишка сам себя поглаживает по пузу… Вот крупная лобастая голова с лохматой гривой. Одна только голова лежит на согнутой лапе, да ещё едва видимый контур спины. Это лев. Спит. Или просто лёг и отвернулся – надоело ему смотреть на тех, кто день за днём десятками глаз смотрит на него. Вот рожки, и ножки, и огромные глаза. Это косуля. Почему-то все звери в альбоме у Валеры печальные. Только один зверь получился весёлый. Это Дымка. Правда, рисовал Дымку Валера не в зоопарке, а в комнате Анны Николаевны, в Гвардейском переулке. Дымка лежала на кушетке, рядом сидел Кореньков и поглаживал её по шее, чтобы она не вертелась. Но на рисунке не видно ни Коренькова, ни кушетки – одна только лохматая голова с маленькими весёлыми глазками и собачьей улыбкой. Собаки ведь улыбаются. Валера этого не знал, а вот, когда рисовал Дымку, увидел. И на рисунке сама собой получилась Дымкина чуть приметная улыбка.
Но сейчас Валера не взял с собой альбома. Потому что едут они вовсе не в зоопарк.
На какой остановке вылезать, Кореньков знал. И что надо перейти площадь, тоже знал. А вот дальше…
– Это где-то здесь, – проговорил он, вглядываясь в улицу, ровным лучом уходившую от площади. – Дядя Фёдор сказал, дом во дворе, рядом с заводом.
– А какой номер? – деловито спросил Боря Авдеев.
– Номера никто не знает. Он сказал: «Ты найдёшь. Завод „Электроприбор“, а дом сразу за ним во дворе, приметный: двухэтажный с колоннами».
Они шли по улице. Она была неширокая и будто разделённая пополам на тёмное и светлое – одна сторона солнечная, на другой тень. На солнечной стороне сияли стены и сверкали стёкла, на теневой всё отдыхало в тишине и прохладе. По обеим сторонам стояли дома как дома. Старые и поновей, с балконами и без. В первых этажах занавески – в цветах и полосках, в кубиках и ромбиках и просто гладкие, одноцветные. В одном окошке стояла клетка с канарейкой. Канарейка жёлтенькая, как солнечный зайчик, пущенный кем-то с солнечной стороны. Скачет на тоненьких ножках, весело, словно она не в клетке, а в саду, на приволье. В другом – цветочные горшки с тусклой запылённой зеленью. В третьем сидел на вышитой подушечке рыжий кот. Большой, пушистый, он скучливо смотрел на улицу. Видно, хотелось ему спрыгнуть вниз со своего окошка, побродить по крышам, поиграть или даже подраться с другими котами. Может быть, эти другие коты – серые, белые, чёрные, полосатые, хотя сами и были не красивей, дразнили пушистого рыжим. Рыжих почему-то всегда дразнят рыжими. Валера застрял у окошка с рыжим котом, вскинул голову, постоял, поглядел, сказал, ни к кому не обращаясь:
