Она что-то добродушно проворчала и оттиснула меня от плиты, чтобы я больше не лез в кастрюли и не испортил себе сюрприз. Помню, когда я вернулся домой после своего долгого шестилетнего «путешествия», во время которого познавал себя, мир и окружающих, Полли закатила такой пир из моих любимых блюд, что я неделю выползал из-за стола до неприличия обожравшимся.
Что поделать — я люблю вкусно поесть, различить тонкие оттенки аромата и вкуса, догадаться, какие хитрости использовал повар. И пускай чревоугодие — один из грехов (во всяком случае, так проповедуют некоторые жирные клирики), на моем телосложении и здоровье, хвала Всеединому, это никак не сказывается. Обо мне можно сказать — не в тру-тру корм.
На деревянной доске лежал отличный, заправленный чесноком, покрытый укропом и свежими оливками окорок. Его уже нарезали и подготовили к выкладыванию на блюдо, я не утерпел и попытался сцапать с доски один кусок, но дорогу преградила Полли.
— Молодой человек! — возмутилась кухарка. — Что сказал бы покойный чэр эр'Картиа?!
— Не перебивай себе аппетит перед едой! — отозвался я суровым, металлическим голосом отца, усмехнулся, попрощался и покинул кухню.
Когда я поднимался по широкой лестнице, застеленной темно-бордовым, порядком истрепавшимся за время своей жизни ковром, из Дубового зала раздался негромкий звон посуды — Бласетт накрывал к чаю.
Мой кабинет находится рядом с библиотекой, направо от Лиловой спальни и в некоторой изоляции от гостевых комнат, пустующих вот уже не один год и находящихся в противоположном крыле, в которое можно попасть через короткий широкий коридор, где в больших кремовых цветочных горшках Шафья разводит маленький зимний сад.
Дверь с тяжелой золоченой ручкой в виде сжатой орлиной лапы была приоткрыта на четверть дюйма. Я набрал в легкие побольше воздуха, словно кирусский ныряльщик, отправляющийся на дно за губками, и, распахнув дверь, шагнул внутрь, ожидая грома, молний и явления Всеединого в придачу. Но бури не случилось, хотя в помещении был разлит целый океан яростного напряжения, от которого у меня волосы на голове едва не встали дыбом.
— Привет, — сказал я Анхель, запирая за собой дверь. Напряжение усилилось, затем немного спало, начиная
сменяться холодным презрением.
Я вздохнул, посмотрел на старый глобус в углу, на картину, изображавшую несущийся по степи табун черных лошадей, на тяжелый письменный стол, на котором ожидала своего часа стопка корреспонденции.
— Я виноват. Признаю.
Те же самые эмоции, только раза в три сильнее. Моя вина ее нисколько не интересовала. Она и так знала об этом.
— И я очень прошу меня извинить. Обещаю, что впредь в случае долгого отсутствия я буду брать тебя с собой.
Теперь к презрению добавилось еще и недоверие.
— А вот это уже слишком! — укорил я ее. — Я всегда держу свое слово. Ты прекрасно это знаешь.
Некоторое смягчение настроения. И тут же Анхель вновь воздвигла между нами ледяную стену. Но мне все-таки удалось почувствовать еще одну ее эмоцию — страшную обиду. Малышка была оскорблена в своих лучших чувствах.
— Да, я поступил очень гадко по отношению к тебе, — согласился я с ней, заложив руки за спину и подходя к окну понаблюдать сквозь полупрозрачные оранжевые занавески за тем, как по дороге ползет телега, нагруженная битым кирпичом — на том конце улицы рабочие ломали старый, вот уже год пустующий дом. — Я пренебрег собственной безопасностью в угоду своей лени. Мне нет оправдания.
Накал немного спал, и я понял, что опасность взрыва полностью миновала. Анхель продолжит дуться еще какое-то время, но, во всяком случае, не развалит в припадке гнева дедовский письменный стол или несчастное гранатовое дерево в перламутровом горшке — третье по счету.
— Прошу меня простить. — Я не видел ничего ужасного в том, чтобы извиниться перед собственной служанкой. Я ведь действительно был виноват.
Она оттаяла еще немного, хотя конечно же продолжала обижаться на мой идиотизм. Анхель считает, что мне всегда угрожает опасность. Особенно после случившегося на вилле «Черный журавль».
— Очень справедливое замечание. — Я сел в свое кресло и посмотрел на нее. — Именно сегодня я попал в переделку.
Три эмоции — совсем немного радости оттого, что она оказалась права, глубочайшее чувство тревоги за мою жизнь и страшная злость на Стэфана.
— Ну он-то в этом точно не виноват, — защитил я амниса. У нее было свое мнение на этот счет. Мол, будь со мной она, а не этот старый мешок с костями, ничего страшного бы не случилось! Я как мог защитил свою трость, но Анхель была непреклонна. Меня она считала слишком молодым, а оттого несколько беспечным и легкомысленным, следовательно, Стэфан, как более опытный, должен был остановить хозяина от необдуманного поступка. Под последним имелось в виду то, что Анхель осталась дома, а не отправилась к Зинтринам вместе со мной.
Я вновь посмотрел на нее, цокнул языком, тем самым выражая одновременно и сожаление, и сомнение, и вину. Она пропустила этот звук мимо ушей, и я ощутил, что ей страшно интересно, что с нами случилось. В одно мгновение Анхель поменяла форму, и теперь на раскрытой книге вместо сине-черного керамбита [21] лежал маленький изящный нож для открывания писем. Черепаховая рукоять, розовый перламутр и зеркальный клинок цвета индиго, в глубине которого извивались сотни темно-фиолетовых волнистых линий — домашняя форма моею второго, малоразговорчивого, но такого эмоциональною амниса.
Пока я пересказывал случившееся, она молчала, слушая с деланым равнодушием, но я чувствовал, что девушка вновь закипает от ярости. Теперь уже не на меня и Стэфана, а на тех неизвестных господ, что чуть не отправили меня в Изначальный огонь.
Разговаривая, я на всякий случай еще раз глянул на дверь, убедился, что она заперта, и только теперь снял перчатки, отстраненно изучая тонкие черные линии, бегущие по моим ладоням, иллюзорными кольцами обхватывающие пальцы и заканчивающиеся тонкими браслетами возле начала запястий. Я не люблю показывать эти «шрамы» кому бы то ни было. Частенько обыватели реагируют на подобное излишне неадекватно.
Когда история была завершена, Анхель «сказала» лишь одно — она надеется, что эти неприятности были первыми и последними. Я тоже надеялся на это, но не слишком сильно.
Достав из кармана желтый платок, я задумчиво покрутил его в руках, а затем убрал в ящик стола, решив разобраться с этим, когда придет время.
Глава 5
ЖЕНАТЫЙ НА ПИСТОЛЕТАХ
…Ветер безумствовал, рвал голые кроны старых платанов, стегал по уставшим деревьям холодной мартовской водой, гнал тучи, полностью скрывшие за собой бледный, тонкий, похожий на волос, остророгий молодой месяц.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
