Гегам-бидза, монастырский сторож, косит рыжую упругую траву, буйно растущую на кровле храма Сурб-Ншан.
Старик замечает нас, расправляет спину, отбрасывает в сторону серп. Не спеша мнет сигарету и принимается за свой, словно только что прерванный рассказ.
– Как-то к нам в Ахпат приехал католикос Вазген Первый со своими, как их, епископами… Ходят по монастырю в черных рясах, качают колпаками, шепчутся, ахают – нравится, выходит, наш красавец… Я им рассказываю, так, мол, и так, о монастыре, значит, рассказываю. Не так, конечно, как вам – с религиозным уклоном. Довольны – кивают, улыбаются.
Задумал католикос у нас службу отслужить. Собрался народ. Все село пришло – от мала до велика. Запел католикос. Те, что в рясах, подпевают. Кончил петь – захлопали ахпатцы. Смутились епископы, растерянно переглядываются… Ты что это? – говорю я Рафику, бригадиру, здоровенному детине, что хлопает громче всех, – не в театре небось… А что? – смеется бригадир. – Очень даже здорово поет старик, и песня хорошая…
Гегам-бидза улыбается:
– Вот так, значит, было дело… Запамятовали ахпатцы – что церковь, что патарак…
* * *
– Что ни говори, а человек существо тщеславное. Вот взгляните на эти могильные плиты – еще подобие свое толком изображать не научился, а туда же… Высечь себя на камне норовит. Личность сводз увековечить. Пусть потомки, мол, узнают, какой я был, как выглядел, какая у меня была физиономия… А выглядел он, если верить камню, скажем прямо – не ахти как, и физиономия у него была препротивная…
С этой, весьма своеобразной, оценкой средневековых надгробий согласиться трудно. Но спорить со стариком бесполезно. Да и говорит все это Гегам-бидза больше из озорства, желая позабавить нас.
– И что это я о могильных плитах разболтался? Да…
Гегам-бидза хитро щурит глаз, щетинит усы:
– Видите, вон ту могилу… Ту, у гробницы Курд-Ишха-на… Три года назад это было, заметил я как-то краешек могильной плиты. Принес кирку, лопату, раскопал. Читаю -
«Здесь покоится Арутин…» Дальше не разобрать, и год – «1787». Ай-та! Да это могила нашего Саяда, Саят-Нова, значит… Ну и отписал в Ереван, в охрану памятников – Котику, как его по фамилии?. . Начальником он у них… Так, мол, и так… приезжайте… Приехали – разобрались. Смеются. Напутал, говорят, старик – твой Арутин в 1787 году похоронен, а Саят-Нова, по всем законам науки, в 97 умер… Опередил, выходит, этот нашего… Эх, говорю, знал бы – принес зубило, молоток – исправил бы восьмерку на девятку, да еше в придачу кяманчу высек… Избавил бы вас от хлопот. А то все ищете, без толку ищете… Деньги казенные переводите…
* * *
… Было это дело, дай бог памяти, осенью шестьдесят девятого. В Ахпат к нам приехали ученые люди. Специалисты по старым карпетам, прялкам деревянным, битым глиняным горшкам, прочей рухляди – рассказывает Гегам-бидза.
Слоняются по домам, высматривают медные позеленевшие сини, кувшины разные… Скупают весь этот хлам, не торгуясь… Что им скупиться – деньги казенные, не из собственного кармана.
– Вижу, вы люди ученые, – говорю я им. – Только вот в толк не возьму, что за наука ваша такая?. . Вот, к примеру, земляк наш Ашхарбек Калантар (мудрый был человек, не много теперь таких), здесь неподалеку разные там кувшины, монеты бронзовые из земли выковыривал. Так то была археология,
где
а ваша как называется?
– Эт-но-гра-фия! – поясняет лохматая девчушка в штанах.
Невестку мне такую, бедовая… Враз бы в хозяйстве навела порядок.
– Значит, кувшины старинные понадобились. Есть у меня таАэй, в сарае без толку валяется.
Принес я им кувшин. Обрадовались – аж глаза разгорелись:
– Откуда он у вас, дедушка?
– Женино приданое, – смеюсь я, – дед ее вылепил, мастер Аракел, отменный был гончар, один на все село.
– Какой еще там дед. Этому кувшину по меньшей мере две тысячи лет.
Тут подошла жена – не соглашается. Они – кувшину две тысячи лет. Она – дед вылепил, и дело с концом, весь тут разговор…
– А я молчу и думаю про себя – не могут ученые ошибиться. А что до моей старухи… Ну где ей помнить, откуда в дедовском доме кувшин этот взялся. Тут меня и осенило. Много лет назад археологи в наших краях вели раскопки. Кривой Енок, родной дядюшка моей нареченной, воду им на осле возил. Говорят, парень был нечист на руку. Вот и выходит… Словом, все могло случиться…
Я конечно об этом никому ни слова. Отвел старуху в сторонку и говорю ей:
– Постыдилась бы. Люди они ученые, им виднее.
– Это им-то виднее?! На моих глазах дед этот кувшин мастерил.
Старуха кивает на каменных ктиторов, что на фронтоне храма Сурб-Ншан:
– Ни Смбат, ни тем более Кюрике не дадут мне соврать.
– Ну ладно, ладно, какая тебе разница, – говорю я ей, дед твой вылепил этот кувшин, или две тысячи лет назад такой же добрый армянин – гончар, как дед твой, уста Аракел, вечная ему память.
Смотрю, Смбат и Кюрике вроде улыбаются. Одобряют, выходит, слова мои. Я и осмелел:
– Берите, – говорю, – кувшин, если нужен для науки, вот и дело с концом.
Глянул на жену – на ней лица нет.
Подмигнул я людям – для старухи, мол, говорю, всерьез не принимайте:
– Есть у нас с женой нижайшая к вам просьба: беспременно напишите в ваших ученых книгах, что кувшин этот вылепил мастер Аракел, гончар из Ахпата.
Поняли меня, улыбаются:
– Можете не сомневаться, мамаша, обязательно напишем.
Старуха от радости раскисла. Передником слезы утирает. Благодарит обманщиков бесстыжих.
А я думаю про себя, ловко с кувшином обошлось… И еше думаю о том, что правда, а что неправда… Выходит, как на нее посмотреть, на правду эту самую… С какого бока… Если, к примеру, по-научному…
Гегам-бидза махнул рукой и стал усердно мять сигарету. Мял долго, сосредоточенно. Потом закурил. Улыбнулся:
– А вот еще один случай, тоже по научной линии. Снимал в наших краях картину про Саят-Нову Сергей Параджанов, знаете наверное, шумный такой, непутевый… С бородой, как у покойного попа нашего, царство ему небесное. Это попу, конечно, царство… А Параджанову сто лет жизни.
Так вот, говорит он мне как-то:
– Гегам-бидза, может у кого в селе, что от Саят-Новы сохранилось. Утварь какая, что из одежды…
– Как нет, – говорю, – у меня самого его мангал припрятан, да еще в придачу три шампура. Особенные, кованые, с кольцами.
Параджанов оживился:
– Тащи, старик, мангал свой.
– Не мой, – говорю, – а великого поэта.
Завернул мангал, для пущей важности, в потертый кар-пет, повязал лентой. Понес.
Распаковали мангал параджановские бездельники (ассистентами они у них называются). Разглядывают, щупают шампуры – проверяют на прочность. Щурятся…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
