от телесного наказания и об изъятии священнического сана от действия законов о простолюдинах[138]. Критически настроенный к церковным властям дореформенной России священник И. С. Беллюстин призывал даже вечное благословение на имя Николая I «за то, что он хотел восстановить горькое и несчастное духовенство сельское!»[139].
Однако и лучшие стремления императора не могли заменить принципа соборности, о восстановлении которого в николаевское время не могло быть и речи. В условиях господства теории «официальной народности» надеяться на церковную реформу было абсурдно. «Форма» полностью поглотила «содержание» – «православие» оказалось подменено ведомством православного исповедания, «самодержавие» явно клонилось в сторону бюрократического и династического абсолютизма, а «народность» противополагалась национальной идее (в 1847 г. официально предписали бороться со «стремлением некоторых авторов к возбуждению в читающей публике необузданных порывов патриотизма»)[140].
Каков же результат?
«Православный абсолютизм» Николая I способствовал усилению светского контроля над церковными делами, содействуя полному и окончательному включению главной конфессии империи в политическую систему государства. Николаевская эпоха показала всем, включая апологетов самодержавия в рядах самой Церкви, что «первенство» конфессии вовсе не равнозначно ее свободе: в религиозно ориентированном государстве Церковь оказывается прежде всего – и преимущественно – силой власти «мира сего», даже если эта власть и называет себя православной. «Православный абсолютизм» – естественное порождение русской самодержавной власти в эпоху ее апогея. Борясь с «революционным духом», Николай I полагал, что европейские волнения 1830-х – 1840-х гг. вызваны безверием, которому в России он не позволит распространиться[141].
Воспринимая свою власть в качестве гаранта сохранения «веры и благочестия» в стране, император до конца жизни оставался сторонником внешней поддержки главной конфессии, так и не дав ответа на вопрос: «Святая Церковь не более ли нуждается в помощи правительства к развитию ее внутренних сил, чем в насильственном содействии к обращению уклонившихся или к воссоединению отпавших?»[142].
В самом деле: развитие «внутренних сил» предполагало наличие внутрицерковной свободы, а ее «даровать» Николай I не мог и не хотел. Этому мешали четко усвоенные принципы «православного абсолютизма». Круг замыкался, востребованной оставалась лишь триада, этот политико-религиозный суррогат, воспринимаемый как последний «якорь нашего спасения». Разрушение политических принципов николаевской монархии после Крымской катастрофы означало и пересмотр тех принципов, на которых держался «православный абсолютизм». Эпоха Великих реформ Александра II стала доказательством этой непреложной истины.
Очерк третий. «Охранительная идеология» и Православная Церковь в России 1825–1861 гг.
В отечественной историографии эпоха Николая I (1825–1855) традиционно считается временем реакции, когда основной задачей было укрепление «исконных» начал существовавшей в империи власти, более всего опасавшейся покушений на самодержавный принцип – основу основ российской политической системы. Но можно ли утверждать, что стремление сохранить «чистое самодержавие» было проявлением политической недальновидности и «тупой реакционности» Николая I? Столь простой ответ на серьезный вопрос сводит проблему к личной воле верховного носителя власти, заставляя – хотим мы этого или нет – абсолютизировать его политические возможности. А между тем, и для неограниченного самодержца существовали свои «пределы возможного». Давно замечено, что своим расцветом в николаевскую эпоху самодержавие обязано состоянию страны, в которой разлагалась прежняя основа государственного быта – крепостное право и крепостническое хозяйство, вырождался выросший на этой основе общественный и политический строй, усиливалось недовольство крестьянской массы, замедлялось развитие промышленности. «Настоящее положение таково, – говорил Николай I в одном из своих секретных комитетов, изучавших очередные вопросы русской жизни, – что не может продолжаться, а решительные к прекращению оного меры без общего потрясения невозможны». А. Е. Пресняков, упомянувший эти «безнадежные слова», заметил: в них – «основная идея николаевского царствования»[143].
Неустойчивое равновесие между старым и новым делало положение Николая I двусмысленным: с одной стороны, необходимость реформ, прежде всего решения крестьянского вопроса, осознавалась достаточно ясно; с другой стороны, изменение жизни и быта, структурные подвижки в обществе могли привести к самым трагическим последствиям, «сотрясению основ». Подобного сотрясения, новой «пугачевщины» боялись не менее, чем опасного бездействия. Вопрос «что делать?» в тех условиях сводился к другому: «С чего начать?». К тому же вопрос этот осложнился восстанием 14 декабря. Оно продемонстрировало не только желание дворянских революционеров установить новый политический – и, соответственно, экономический – порядок в России, но также показало властям и отношение народа к «благородному сословию». Секретные агенты доносили, что народ «повсеместно радовался, что царь (по крестьянским понятиям источник добра) 14 декабря в Петербурге побил дворян (разумеется, «носителей зла») и, стало быть, вскоре выйдет свобода, дарованная свыше!» Когда ожидание обмануло, народ определил, что этот царь фальшивый, «самозванный», и стал искать настоящего монарха, которого заподозрили в Константине[144].
В таких условиях император, воспринимавший самодержавную власть в духе «Записки о древней и новой России» Н. М. Карамзина[145], достаточно быстро пришел к мысли исправить существовавшие в империи непорядки, следуя не путем реформ, а методом частичных их (непорядков) исправлений. «Ничего не переменять, не вводить ничего нового в основаниях, а только поддерживать существующий порядок, восполнять пробелы, чинить обнаружившиеся ветхости», – так сформулировал задачу николаевского царствования В. О. Ключевский[146]. Эта задача решалась без участия общества, сугубо правительственными средствами. В итоге, решение оказалось неудовлетворительным («жгучие вопросы», доставшиеся по наследству от брата, Николай I не снял, хотя понимал их «еще сильнее», чем Александр). Что же это значит? Да и можно ли говорить о принципиальной неразрешимости тех задач, которые история доверила решать русскому неограниченному самодержавию в XIX веке? По результатам – можно, но, полагаю, с одной оговоркой: отказаться от прерогатив своей власти русские императоры психологически не могли; это значило предать тот самый самодержавный принцип, с указания на который мы начали настоящий разговор. Следовательно, необходимо признать, что осознание проблемы далеко не всегда есть залог успешного ее решения: ведь изменение существовавшей системы политических координат обесценивало самодержавную власть.
Итак, для Николая I существовали принципы, поступиться которыми он не мог и не хотел, при этом отдавая себе отчет в том, что социальные и экономические изменения необходимы. На фоне происходивших в Западной Европе 1830-х – 1840-х гг. революций император все более склонялся к мысли о необходимости «задержать поток». «Революция на пороге России, – сказал он после 14 декабря 1825 г., – но, клянусь, она не проникнет в Россию, пока во мне сохранится дыхание жизни»[147]. Вся жизнь императора и была посвящена борьбе с «новыми идеями», консервации русской жизни в тех формах, которые, как казалось Николаю I и его бюрократам, наиболее отвечали национально-государственным традициям страны и ее населения. Неслучайно К. Д. Кавелин замечал, что в николаевское царствование и в законодательстве, и в администрации совершался «крутой поворот к старине, в которой, как тогда думалось, хранятся сокровища истинной народности, источники истинно народного духа»[148].
Обратим внимание: дело не в
