Из общего хора чуть выбивались выступления Л. Преображенского и Н. Бухарина. Преображенский каялся слишком весело. Словно высмеивая партийное единомыслие, он обещал теперь голосовать, не рассуждая. Это был намек на былую полемику со Сталиным, где вождь высмеивал оппозиционера за стремление «работать своей головой»[159]. О.В. Хлевнюк комментирует: «Слова Преображенского и реакция на них в зале очень любопытны. Совершенно очевидно, что Преображенский просто высмеял насаждаемое в партии единомыслие по принципу личной преданности вождю. И это поняли делегаты, смеявшиеся там, где, казалось бы, нужно аплодировать. Помимо прочего, этот смех свидетельствовал о том, что в руководстве ВКП(б) еще оставались люди, способные понять иронию Преображенского»[160].
Речь Бухарина, как всегда, была двойственной. С одной стороны, он очередной раз покаялся в старых ошибках и вознес хвалы пятилетке, политике партии и Сталину, который «был прав… задушив в корне правую оппозицию». Особо Бухарин раскаивался за свое прошлое обвинение Сталина в «военно-феодальной эксплуатации крестьянства», которое назвал «отравленным лозунгом». С другой стороны, Бухарин намекал на смену курса: «Пафос строительства дополняется пафосом освоения»[161].
На съезде Бухарин критиковал фашизм резче Сталина, который еще не до конца определился с политикой в отношении Германии. Антифашизм стал теперь коньком Бухарина, он позволял намекать на тоталитарные черты сталинского режима[162].
После съезда партии Бухарин хоть и был переведен из членов в кандидаты в члены ЦК, но назначен редактором второй по значению газеты СССР — «Известия». Это был сигнал всем, кто после бедствий Первой пятилетки стал внимательнее относиться к предупреждениям Бухарина: политика будет проводиться с корректировкой вправо. Официально это отрицалось.
На Бухарина события Первой пятилетки могли произвести не только отрицательное впечатление. Конечно, жестоко, но Сталин значительно приблизил их общую цель, о которой Бухарин писал в самый разгар НЭПа: «Сам рынок рано или поздно отомрет, ибо все заменится государственно-кооперативным распределением производимых продуктов»[163]. Как марксист, Бухарин не был рыночным социалистом. Но он полагал, что переход к государственно-кооперативной системе распределения позволит создать более демократический строй, чем капитализм. Готовность Сталина делать шаги в сторону либерализации режима определяло отношение к его политике со стороны как Бухарина, так и близкой к нему по взглядам части большевистской элиты.
Вернувшись на идеологический фронт, Бухарин продолжал доставлять беспокойство Сталину и его команде. 12 мая в «Известиях» вышла концептуальная статья Бухарина «Экономика советской страны», в которой он развивал идеи, высказанные на съезде. На следующий день члены Политбюро получили возмущенные письма завагитпропа А. Стецкого (бывшего ученика Бухарина) и редактора «Правды» Л. Мехлиса, в которых они поносили статью своего бывшего кумира. Опытным партийным глазом критики обнаружили в статье Бухарина множество ошибок и намеков. Так, Бухарин писал: «Процент накопляемой части оказался крайне высок (и оттого так велико «напряжение»), перераспределение производительных сил шло за счет других отраслей (в том числе и сельского хозяйства), соотношение между производством и потреблением развивалось в сторону решительного перевеса первого…» Во Второй пятилетке это положение следует изменить. Не намекает ли Бухарин на то, что нужно вернуться к его предложениям 1928–1929 гг.?
Коллективизацию Бухарин называет «аграрной революцией». Если уж восхвалять, то творчески, показать, кто нынче диктует теоретические новшества. Стецкий и Мехлис, ответственные за массовую пропаганду, крайне недовольны этой вольностью терминологии: «По-видимому, тов. Бухарин решил снова выступать в качестве теоретика, задающего тон. Он оригинальничает и пытается сказать «новые слова». Однако эти новые слова звучат пока по-старому, по-бухарински»[164].
Сначала Бухарин не стал отвечать на этот выпад, пытаясь установить деловой контакт с нынешними коллегами по пропагандистскому блоку. Сталин не желал такого сближения, отлично понимая, что Стецкий, а возможно, и Мехлис могут потянуться к более сильному и творческому теоретику, каковым был Бухарин на фоне официального догматизма. Сталин настоял, чтобы Бухарин все же ответил на письма Стецкого и Мехлиса. Психологический расчет Сталина оказался верен — Бухарин не удержался в рамках вежливости, а буквально отхлестал своих критиков, смертельно обидев их. Показав, что в вопросе об основных фондах тяжелой индустрии Бухарин восхвалял политику партии, а не намекал на ее недостатки, он отчитывает бывшего ученика: «Непонимание т. Стецким проблемы основных фондов не извиняет его за его обвинения, ибо он умалчивает о тех местах, которые он наверное понимает, т. к. там все сказано как раз теми словами, к которым т. Стецкий привык». От догматизма, который проповедует Стецкий, «у людей сохнут мозги, и они делаются умственно бесплодными»[165].
По поводу «новых слов» Бухарин отвечает, что всего лишь возвращается к Марксу. Но в этом-то и проблема — Маркс слишком сложен для массы агитаторов, и в хитросплетениях марксизма легко спрятать намек для молодых коммунистических интеллектуалов, новых учеников.
Письмо Бухарина разъярило Стецкого, и он ответил уже совершеннейшей руганью. Не найдя, что ответить по существу, Стецкий связывает слова Бухарина, сказанные в 1934 г., со словами 1928 г. «Новые слова» Бухарина опасны, потому что наводят на опасные сравнения и размышления, «он пытается подставить теоретический горшок, в который каждый оппортунист может влить любую жидкость. Подставлять такие горшки т. Бухарин мастер… Эти гуттаперчевые формулы могут явиться лазейкой для последующих попыток оправдания т. Бухариным своих прежних ошибок». А вот «слова», против которых этот мастер ополчился, «близки и доступны каждому трудящемуся», и «не пора ли т. Бухарину… по настоящему заговорить языком партии?»[166] В целом Стецкий, хорошо знавший Бухарина, понял вероятную тактику последнего: вернуть себе статус официального теоретика, создать более творческий теоретический и терминологический «аппарат» и с его помощью пересмотреть официальные догмы и взгляд на события последних лет. Такой идеологический «подкоп» может изменить партийную стратегию.
Сталин внимательно следил за этим спором. Теперь, когда два идеолога окончательно разругались, можно было выйти из тени и поставить Бухарина на место, что было особенно унизительно, ибо Сталин отдал пальму теоретического первенства полуграмотному Стецкому: «Прав т. Стецкий, а не т. Бухарин». С присущим ему умением делить все многообразие мнений на «правильное» и «неправильное», Сталин разложил бухаринские новации по полочкам: есть намеки на возможность идти к социализму «обходным путем», на сходство социалистических и капиталистических аграрных революций (еще Преображенский об этом писал). В общем, Бухарин исподволь критикует «лобовой удар» партии, хотя «к той же цели» можно было идти «обходным, но менее болезненным путем». «На самом деле правые шли не «к той же цели», а в капкан, поставленный классовым врагом, и если бы рабочие послушались правых, то сидели бы в капкане…»[167]
Сталину не был нужен конкурент на ниве выработки теории. Бухарина решили использовать как журналиста, в крайнем случае — начальника журналистов, а он — за старое. «Новые слова». Что же, унизим еще раз. Будь у Бухарина немного политического чутья, он бы уже на XVII съезде понял, как сталинская группа относится к его «новым словам».
Киров, посвятивший большую часть своего выступления на съезде издевательству над оппозиционерами, прошелся и по Бухарину: «Пел как будто бы по нотам, а голос не тот». Эталоном нужного голоса был сам Киров, который предложил не принимать специальную резолюцию по докладу ЦК, а «принять к исполнению как партийный закон все положения и выводы отчетного доклада товарища Сталина»[168]. Сталин оказался скромнее — краткая резолюция была принята.
Был ли Киров искренен? Со времен меньшевика Б. Николаевского в советологии была принята версия о соперничестве Кирова и Сталина. Современные исследования показывают, что «мнение о соперничестве Сталина и Кирова на политической арене глубоко ошибочно»[169]. Кирова отличали особенно близкие отношения со Сталиным. Киров, который до 1932 г. во время приездов в Москву останавливался у старого друга Орджоникидзе, теперь стал жить у Сталина дома: «В последние годы он тоже заезжал к Серго, завтракал с ним, оставлял портфель, уходил в ЦК. Но после заседаний в ЦК Сталин уже не отпускал Кирова, и Киров заходил за портфелем только перед отъездом…»[170] В 1933–1934 гг. Киров был самым близким другом Сталина, вождь приглашал его париться вместе в бане (кроме верного охранника Власика такой чести больше никто не удостаивался). Сталин даже простил Кирову, что в 1917 г. тот поддерживал Временное правительство, что вскрылось в 1929 г. Все, лично наблюдавшие отношения Сталина и Кирова, подчеркивают их личную близость в 1934 г.[171]. Похоже, для Сталина именно Киров становился кандидатурой в наследники.
