строй распался. Измученные жаждой, они бросились к струям воды, хлеставшим из водопровода, поврежденного осколками бомбы. Иванов пил жадными глотками и не мог напиться. Ему казалось, что более вкусной воды, чем эта, нет. Смыв с лица заскорузлую от пота и грязи корку, он отвалился на спину, закрыл глаза и провалился в бездонную яму. Вырвал из сна-забытья истошный вопль.
— Воздух! Воздух!
Иванов встрепенулся. Сквозь стук тысяч невидимых молоточков, звучавших в ушах, он услышал этот выматывающий душу и вгоняющий в землю вой моторов фашистских самолетов. С запада, прячась в лучах солнца, заходила на бомбежку вражеская четверка бомбардировщиков. Их сопровождали два истребителя. Хищные тени скользнули по элеватору, и через мгновение вода у причалов вздыбилась гигантскими фонтанами.
В них смешались металл, дерево и человеческая плоть. Вслед за бомбардировщиками на бреющем полете пронеслись истребители и полили пулеметным огнем мечущихся по берегу бойцов. Одни, кто сохранил мужество, вскинув винтовки и автоматы, стреляли по самолетам, другие находились в прострации. Разрывы бомб, беспорядочная пулеметно-автоматная стрельба, стоны раненых и рев животных слились в одну ужасающуюся какофонию звуков.
Узкая полоска земли, зажатая между морем и предгорьями, напоминала извергающийся вулкан, выплеснувшийся в безоблачное бирюзовое небо зловещими тюльпанами. Крыши домов, покрытые камышом, вспыхнули как спички. В клубах дыма и пыли яркое южное солнце поблекло. Порывы ветра раздували пожар. Языки пламени стелились по дворам и жадно облизывали распластанные на земле тела людей и туши животных.
Налет закончился так же внезапно, как и начался. Самолеты исчезли за элеватором. Наступила тишина, ее нарушали стоны раненых, треск пламени и рев умирающих животных. Перед глазами тех, кто выжил, предстала ставшая повседневной страшная картина войны. Множество тел убитых устилало прибрежную полосу. Кровавые ручьи струились по камням и стекали в море. В воде в вертикальном положении покачивались сотни трупов, казалось, что они маршируют в своем последнем строю.
Первыми пришли в себя командиры, капитаны барж, катеров и принялись восстанавливать порядок. Санитарные и похоронные команды занялись поиском раненых, на мертвых у них не хватало ни времени, ни сил.
Передышка длилась недолго. С дороги прозвучали выстрелы, немецкие самоходки с ходу открыли огонь. На берегу взметнулись коричнево-оранжевые грибы. Прошла минута, другая, и со стороны садов показались немецкие танки. За ними стелилась пехота. Уверенные в своем превосходстве танкисты не тратили снаряды и чаще стреляли болванками. Их попадания в суда сопровождались ужасающим грохотом, что еще больше деморализовало красноармейцев-новобранцев. Паника нарастала. Одни, потеряв голову, метались по берегу и причалам. Другие выбрасывали партийные, комсомольские билеты, срывали петлицы и прятались в прибрежных кустах и развалинах. Третьи искали спасения в море.
Об этом одном из самых трагических периодов в крымской эпопее и в личной жизни так вспоминал Леонид Георгиевич:
«…началась настоящая агония. В нашем распоряжении оставалась узкая полоска берега в 200–300 метров. При появлении немецких цепей я встал за большой валун и решил застрелиться, чтобы не попасть в плен. В этот момент на небольшой высотке, совсем рядом, появился здоровенный матрос в бушлате, брюках клеш, бескозырке. Потрясая автоматом, он громко закричал:
— Братцы! Славяне! Отгоним гадов немцев! Вперед! За мной! У-р-ра!
Наверное, никто бы не обратил на него внимания, но тут, рядом, неизвестно откуда появился военный оркестр и заиграл «Интернационал». Все военнослужащие, здоровые и раненые, в едином порыве ринулись на врага»[20].
Величественная мелодия властвовала над землей, морем и самой смертью. Она подняла дух в отчаявшихся людях и остановила панику. Сначала робко, а затем все громче зазвучали голоса.
…Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой <…>
Сотни голосов слились в один — могучий и неподвластный страху смерти зов. В эти последние минуты перед решающим боем они: рядовые и командиры готовились стоять до конца и забрать с собой как можно больше вражеских жизней. Время неумолимо отсчитывало последние минуты их, возможно, последнего боя. Пехота из немцев наступала в полный рост. Иванов отчетливо различал лица гитлеровцев, а на башне головного танка — скалящуюся волчью пасть. Его рука потянулась к гранате, когда за спиной, заглушая винтовочный и автоматный огонь, громыхнул один, за ним второй пушечный выстрел. Артиллеристы били прямой наводкой по танкам и первым же залпом накрыли головную машину. Снаряды попали в гусеницу и топливный бак. Языки пламени охватили башню, три живых факела выпрыгнули из люка и заметались по земле.
У второго танка снарядом заклинило башню, он завертелся волчком. Гранатометчики добили его гранатами. На левом фланге гитлеровцам также не удалось пройти дальше пригорода. В узких улочках танки попали в капкан и стали легкой добычей гранатометчиков. Атака гитлеровцев захлебнулась. Пехота вслед за танками попятилась назад.
Подчиняясь не столько приказу, сколько инстинктам, Иванов, бойцы и командиры поднялись в атаку. Противники сошлись лицом к лицу. Звериный рев вырвался из сотен глоток, и в следующее мгновение русские и немцы схлестнулись в рукопашной схватке — самом жестоком испытании войны. Мат, предсмертные хрипы, скрежет металла, треск костей слились в дикую какофонию. В слепой ярости они кусали, терзали, кололи тесаками и ножами друг друга. Чужая и своя кровь хлестала по лицам и по рукам. Стоны раненых и мольба умирающих неслись из-под ног, на них не обращали внимания.
Эта стихийная атака, в которую Иванова и бойцов поднял неизвестный матрос, к сожалению, была не единичной, подобное происходило сплошь и рядом. Таковыми тогда были командиры, таковой тогда была Красная армия. В бой с врагом зачастую вели не те, у кого в петлицах было больше кубарей и ромбов, а дерзкие, отчаянные, не ждущие приказов сверху, а действующие сообразно обстановке. Это неоднократно наблюдала и Антонина Григорьевна.
«…первая переправа в 1941 году — это были цветочки. Что творилось в 1942 году!!! <…> это был ужас, море горело. Пирсы были забиты ранеными. Все в окровавленных бинтах лежат, сидят, стоят в ожидании погрузки. <…> те, кто мог, бросались в воду, цеплялись за борта катеров и рыбачьих сейнеров. Их били прикладами по рукам, так как катер или сейнер до конца был заполнен и мог утонуть, не отходя от пирса <…>
И когда немцы начали обстрел с горы,
