гомосексуал, который в страхе признать себя таковым предпочитает старость и тлен настоящему нереализованному либидо.
Психология могла говорить обо всем, что угодно, но следователю в силу последнего высшего образования показалось, что дело тут не в вавке в голове, а в трешке на Патриках, которой мать владела благодаря Виталининым деду и бабке.
С такими выводами Дрозд, ни секунды не сомневаясь, набрала телефон матери.
– Виталиночка, как хорошо, что ты позвонила, – ответила ей мать. – Я знала, что ты позвонишь. Ты за меня рада? Ведь ты приедешь на церемонию? – манерно щебетала она.
– Мама, ты что, совсем убитая?! – то ли в ужасе, то ли в омерзении спросила Дрозд. – Он младше тебя почти на восемь лет, ты понимаешь?
– Дочур, восемь лет – это в твоем возрасте большое время, а в нашем… я понимаю, что он был старше тебя на тринадцать и ты воспринимала его как отца, но это заблуждение. – Голос матери звучал дрожаще, то ли от неуверенности, то ли, наоборот, от ощущения победы. – Пойми, жизнь такая непредсказуемая, и я не виновата, что он выбрал меня своей женщиной. Ты не сердись, я понимаю твои чувства.
Да что бы она понимала, думала Дрозд. Она считала, что ее, или уже не ее, Виталик, к которому следователь испытывала только презрение и больше ни одного мало-мальски похожего на что-либо еще чувства, есть не больше чем временное увлечение ее матери, которых было много за ее, Виталинину, жизнь, но дело так далеко никогда не заходило. Мать никогда не выходила замуж, из чего могли вытечь большие последствия. Сама мать научила Виталину, что семья – это прежде всего финансовый институт, а все остальное, в виде любви и счастья, всего лишь удачное стечение обстоятельств.
Дрозд хотела вырваться из такого понимания действительности. Вырвалась. Осталась одна. А теперь осталась еще и без квартиры матери. Нет, она подозревала, что так может произойти. Где-то в глубине души на это даже надеялась, чтобы ощутить себя жертвой обстоятельств и тогда, наполненной теми силами, которыми не наполнены многие, собраться и рвануть вверх. Теперь, с годами жизни и работы в органах, она заставляла себя понять, что вверх рвануть мы всегда успеем, а то, что уже есть, забывать, а тем более отдавать кому-то за просто так не нужно.
Виталина была уверена, что квартира матери достанется ей. Все правила «дочерней любви», «почитания родителя своего» она соблюдала, но только постольку поскольку. Она мать никуда не торопила, сама занималась собственной жизнью – и тут ее бывший муж с претензиями на наследство. Да, матери немногим за пятьдесят. Но он-то намного моложе.
И какая тут может быть раскрываемость убийств, если у тебя из-под носа уводят дом, где ты родилась? Дело даже не в деньгах, а в том, что он разделит квартиру напополам и еще заберет четверть. Те старые ковровые дорожки, по которым она делала первый шаг, те комоды, которых она касалась своей маленькой рукой, те фото, на которых были ее умершие дед с бабкой и которые она толком почему-то никогда не разглядывала, привычно висевшие на стене и почти никогда не привлекавшие ее детского внимания, будут скомканы, смяты и выплеваны в ее четверть помещения.
Она не была к этому готова.
– Мама, давай встретимся, – попросила она. – Можно выпить кофе, можно в ресторане, я помню, ты любишь каре ягненка, ягненок с меня. Только давай встретимся. Одни. Я и ты, мам. Без всяких Виталиков. Вдвоем, ма?
В этот момент, когда она почти умоляла, в ее голове не стояло никакой очереди из цифр за квартиру на Патриарших прудах, не было обид на бывшего мужа, не было ревности к матери. Было простое чувство страха оттого, что она в один миг может потерять свое детство, которое почти забыла и совсем уж не вспоминала до настоящего случая.
– Хорошо, Витусь, – услышала следователь. – Баранины не надо, но кофе я с тобой с удовольствием выпью, особенно если мы туда добавим ирландский ликер.
Мать захохотала своим привычным наигранным, зазывным смехом, но для Дрозд ее смех звучал словно пугающий крик из преисподней. Она была почти уверена, что ее невозможно будет в чем-то убедить. Куда ей, бакалавру по психологии, тягаться с профессором.
Дрозд вспомнила, как попыталась играть с кошкой ее приятелей. Те упросили оставить ее с ней на две недели, кормить, поить и обязательно играть, пока настоящие хозяева будут продавливать лежаки в Алании. У Виталины никогда не было домашних животных. Ей было как-то неловко махать перед кошкой мячиком на резинке. Виталине казалось, что кошка знает про неискренность игры и чувствует искусственность происходящего, а потому очень неохотно прыгает за мягким поролоновым шаром. Девушка пыталась подзывать ее, даже мяукала для создания аутентичной атмосферы, но кошка после недолгих ленивых подпрыгиваний скептически смотрела на Дрозд, отмахивалась хвостом и уходила на диван.
Следователь подумала, что сейчас она точно так же пытается играть с матерью. Тогда, с кошкой, ей было неловко, и сейчас с матерью тоже неловко, хотя она просто хочет отстоять свое. Тогда она играла и хотела выполнить свой долг перед приятелями в отношении кошки, но для кошки все должно было быть по-настоящему, и животное не повелось и не стало резвиться, учуяв поддельность ситуации. Сейчас происходило то же самое. Она не знала, куда нужно надавить матери. А быть откровенной и рассказывать про свое детство не хотелось. Потому, кто с кем играл, мать с Дрозд или наоборот, оставалось под большим вопросом. Следователю казалось, что мать поднималась над ситуацией, а Виталина привычно ощущала себя жертвой.
– Отлично, – сказала она в трубку, пытаясь изо всех сил сделать так, чтобы ее голос был четким, глубоким и уверенным, но чувствовала, что он пищит, дрожит и сомневается.
Мать дежурными словами расцеловала ее во все щеки, а Дрозд не знала, что делать, когда разговор окончился и в трубке раздались гудки. Она попыталась возвратиться к убийству проститутки зрелого возраста в квартире, пропахшей мочой, но получалось плохо.
Нужно было определиться с ареалом поиска, а значит, с кругом имеющихся или гипотетических подозреваемых. Единственный полуродственник убитой, который сейчас мучился тяжелым синдромом отмены и не находил себе места на нарах камеры двумя этажами ниже, хорошо бы подошел на роль козла отпущения. Он ведь сам мало что помнил, да и соседи по деревне про него точно наговорят столько, что тот легко сойдет и за маньяка. Но этот же пропойца-инфантил-эгоист точно не виноват. Если думать про зараженного мстителя, то здесь не ясно, каким образом его
