Прасковья с любопытством посматривала на великую княгиню. Ей давно хотелось узнать, ревнива ли будущая императрица, жестокосердна ли, мстительна ли. То есть кое-что о характере Екатерины Прасковья уже знала, но еще не все точки над «i» были расставлены.
Что и говорить, чело Екатерины омрачилось. Она вздохнула, губы искривились, и Прасковья замерла, ожидая услышать или горестные стенания (значит, слаба сердцем будущая государыня, горько же ей в жизни придется!), или гневный вопль (значит, жестока, и, стало быть, горько придется тем, кто рядом с ней), однако по губам Екатерины пробежала печальная усмешка, а потом Като сказала, взяв подругу под руку:
– Скушно мне, Прасковья. Развлеки меня!
Именно в то мгновение Прасковья Александровна и поняла, сколь сильную личность видит перед собой, именно тогда прониклась она к Екатерине горячей преданностью и дала слово никогда, ни в чем, ни за что ей не изменить.
Слово-то она дала, но… Впрочем, не стоит забегать вперед.
– Развлечь тебя, Като? – расцвела Прасковья в улыбке. – Да изволь! Нынче же вечером, коли велишь!
Тем же вечером из спальни великой княгини тайно выскользнули две фигуры – в мужских костюмах, однако слишком узкоплечие и широкобедрые для того, чтобы принадлежать к мужчинам, – и прокрались через сад к тайной калиточке, возле которой их ожидала невзрачная карета.
Кучер фамильярно приподнял шляпу:
– Наше вам, дорогие дамы! Извольте садиться, домчу с ветерком!
Если бы рядом случился человек, знакомый с придворным кругом, он непременно сказал бы, что голос принадлежит Льву Нарышкину… а впрочем, поскольку лицо кучера было закрыто маской, а волосы – париком, ничего утверждать наверняка было невозможно. Кстати, лица седоков были тоже закрыты масками, поэтому оставалось загадкой, как и почему кучер назвал их дамами.
Карета промчалась по темным, сонным улицам Санкт-Петербурга и остановилась около дома гофмаршала Александра Александровича Нарышкина, кузена веселого Левушки. Александр Нарышкин был женат на Анне Никитичне, урожденной графине Румянцевой, близкой родственнице Прасковьи. В Санкт-Петербурге ходили слухи, что дом Нарышкина для гостей всегда открыт – впрочем, как и его супружеское ложе…
У Нарышкина частенько собирались сестры гофмаршала, Марья и Наталья, – две веселые искательницы любовных приключений. Они всегда приводили с собой какого-нибудь интересного молодого человека, который желал взять несколько уроков в галантном обращении с дамами на балу, в беседе или же в постели. Хорошенькие сестрички никому и никогда не отказывали, и таким образом чуть не весь молодой Петербург перебывал в числе их учеников.
Нынче здесь оказался граф Станислав Понятовский, недавно приехавший из Варшавы.
Кучер, снявши маску, и впрямь оказался Львом Нарышкиным, однако гости – вернее, гостьи – предпочли сохранить инкогнито и остались в масках. Любезная хозяйка называла их «дорогие иноземки», и даже если у нее и возникли какие-то мысли о том, кто пожаловал в ее гостеприимный дом, она держала эти мысли при себе.
Левушка веселился, называл Понятовского английским шпионом (ведь тот служил в ту пору секретарем английского посольства), обещался непременно донести государыне о его враждебной деятельности, а между тем «шпион» мало внимания обращал на его болтовню, потому что увлекся переглядками с одной из приезжих «иноземок».
Подали вина, начались совсем уж веселые и фривольные разговоры… И как-то так получилось, что Понятовский и неизвестная гостья сначала сели рядышком, а потом прошли посмотреть, что за мебель стоит в соседней комнате, каковы мягки там кушетки да диваны.
Вторая дама проводила их завистливым взором, который не остался не замеченным хозяйкой.
– Что-то ты невесела, Прасковьюшка? – ласково промолвила Анна Никитична Нарышкина. – Неохота замуж, да?
– Ой, неохота, – тяжело вздохнула та, снимая маску и впрямь оказываясь не кем иной, как Прасковьей Румянцевой. – Жарко в личине, передохну. Налей мне вина, Аннушка, посоветуй, как быть. Сама знаешь, кого мне сватают.
– Слышала, слышала, – кивнула Анна Никитична. – Ну что ж, Брюсы – род хороший, у императрицы на добром счету, да и жених твой, Яков Александрович, богат, собой пригож, молод…
– Моложе меня! – скривила губки Прасковья. – На три года моложе! Мне двадцать два. Ему девятнадцать. Был бы хоть ровесник, а то мальчишка! Мне по нраву мужчины значительные, умудренные летами и опытом.
– Ничего, ты переменишься! – засмеялась ее родственница. – Поверь мне, еще оценишь молодость и пылкость, настанет время, когда тебе не то что три – двадцать три года разницы покажутся сущим пустяком! А Брюс тебе в самый раз. Беда в том, что он простоват, мужиковат, умом не слишком крепок…
– Да разве ж это беда? – пожала плечами Прасковья. – Кто сказал, будто муж умен должен быть?! Небось дураком управлять проще. Пожалуй, ты права: пойду за Якова Александровича! Он ведь еще чем хорош? Вояка! Постоянно в полку. Что может быть лучше супруга, которого дома днем с огнем не сыщешь? Так и быть, скажу маменьке, согласна, мол. Потом быстренько рожу Брюсу сына или дочку – да и с плеч долой! Снова стану жить в свое удовольствие!
Сказано – сделано! Вскоре была сыграна свадьба Якова Брюса и Прасковьи Румянцевой. Великая княгиня Екатерина Алексеевна прислала дорогой подруге богатые подарки и почтила свадьбу своим присутствием, однако ж сильно по отсутствию Румянцевой во дворце не печалилась: после той достопамятной встречи начался ее бурный роман с обворожительным поляком Станиславом Понятовским, и роман этот на долгое время поглотил ее целиком и полностью.
Во дворце отношения Екатерины и Понятовского сделались притчей во языцех. О них прекрасно знал и великий князь Петр Федорович, однако он был настолько занят флиртом с Елизаветой Воронцовой, одной из фрейлин Екатерины, что не слишком обращал внимание на откровенную измену жены. Великие князь и княгиня, у каждого из которых было рыльце в пушку, заключили меж собой негласный договор: не мешать любовным похождениям друг друга. Если раньше оба старались скрывать свои связи, то теперь они вместе со своими «предметами» образовали «квартет» единомышленников. Несколько раз они ужинали вчетвером, ну а затем Петр уводил Воронцову к себе, говоря жене и ее любовнику:
– Ну, дети мои, я вам больше не нужен, я думаю!
Видимо, Петра, с его страстью ко всему искривленному, привлекало безусловное уродство этой ситуации.
Тем временем Прасковья, как и обещала, проворно родила дочку, которую, понятно, в честь кого, назвала Екатериной (великая княгиня была восприемницей младенца и крестной матерью) и, поскорей передав ребенка на попечение мамок-нянек, вернулась к своим фрейлинским обязанностям, вновь прочно утвердясь при великой княгине на положении ближайшей подруги и конфидентки. Супруг, граф Брюс, не возражал, ибо вскоре после свадьбы отбыл в качестве волонтера на театр боевых действий – как раз началась война Франции с Пруссией, и во французской-то армии Яков Александрович пожелал служить. У Прасковьи оказались развязаны руки. Муж далеко, что хочу, то и ворочу! Ее назначили статс-дамой малого двора, и Прасковья стала во главе целого штата молоденьких фрейлин, беззаветно преданных Екатерине, посвященных во множество ее тайн – вполне, впрочем, прозрачных, – однако готовых молчать о них даже под пытками. Что и говорить, Екатерина умела возбуждать в людях преданность себе, а Прасковья Брюс умела, где лаской, где таской, преданность эту поддерживать и дисциплинировать. Сам великий князь Петр Федорович, большой поклонник строжайшей прусской муштры, не единожды говаривал: мол, из графини Брюс вышел бы хороший полковник. Однако если он думал этим комплиментом снискать расположение Прасковьи Александровны, то зря старался: забота об интересах Екатерины Алексеевны составляла весь смысл ее существования, и пеклась графиня об этих интересах со всем мыслимым и немыслимым старанием.
