багульником.
Здесь еще можно различить ямы землянок, в которых погибли от непонятной болезни рыбаки. Врача бы сюда, спас бы людей, во лечить-то было некому, и они — артель в восемнадцать душ — погибли все до единого. Рыбаков тех тут же в землянках забросали землей и долгое время обходили и объезжали это проклятое место. Но с течением времени все позабылось, осталось лишь пугающее название.
За скалистым мысом тихая бухта. У самой воды стоит кособокий черный барак, ветхую крышу которого снесло ветром. Рядом с бараком несколько человек копошатся у засмоленного невода.
Кешка зашагал к ним.
Бросив работу, рыбаки удивленно уставились на хозяйского сына, а потом загалдели враз:
— Ты это откуда, Кеха?.. Пошто пешком?.. Коня утопил?..
Мельников устало улыбнулся и плюхнулся на сани.
— Пешком прикатил, мужики… да издалека.
На шум открылась дверь. Сначала широкая лапа ухватилась за косяк, затем, словно медведь из берлоги, ссутулившись в низком проеме двери, показался матерущий мужик. Тяжело распрямившись, замотал лохматой черной головой.
Это верный слуга Ефрема Мельникова — башлык Макар Грабежов. Он суров и беспощаден к людям, хотя сам начинал тянуть рыбацкую лямку босоногим мальчишкой.
Макар и в самом деле смахивает на медведя — громадный, сутулый; грубые черные волосы неряшливыми космами растопорщились во все стороны и закрыли низкий лоб, из-под которого сердито и недоверчиво смотрят маленькие черные глазки. Клочковатая борода и усы закрывают смуглое цыганское лицо.
При виде молодого хозяина башлык расплылся в улыбке.
— Хм!.. Хм!.. Здоров, Ефремыч!.. Милости просим в юрту! — угодливо мычит башлык и кланяется Кешке.
— Здравствуйте, Макар Федосеич! Зайду к тебе, и надолго. Рыбачить буду с тобой.
— Ха! Надумал лед долбить?
— Что прикажешь, то и буду делать.
— Не смейся, Ефремыч, над стариком.
— Утром дашь пешню.
— А за каку провинность родитель тебя наказал?
— Торговать отказался…
— Фюить! — свистнул Макар. Ему будто молодость вернули. Легко влез в зимовье и рявкнул:
— Эй, куфарка, жратву приготовила?
— Седни уха из осетрины, — ответила Вера.
Вера сразу же после сватовства отправилась на Покойники. И Магдауль, забрав с собой Ганьку, тоже вслед за ней — переехал в соседний Онгокон, где в тихом и уютном заливе спряталась рыболовецкая резиденция купца Лозовского.
Каждую весну Волчонок заявлялся сюда с Королем и, оставив Ганьку охранять табор, уходил с дружком в море — охотиться на нерпу. После нерповки спешил к себе в Белые Воды. Так и жил из года в год. Нынче отаборился здесь насовсем. Какие уж там Белые Воды, когда в душе лишь одна Вера. Куда б ни шел, что бы ни делал — все перед глазами Вера. Прожгла ему душу баба, а со свадьбой тянет. Одно толмит: «Пусть пройдет три годика, пусть у Митеньки застынут ноги, тогдысь и под венец с чистой совестью пойду». Вот и ждет Волчонок, когда у погибшего на войне Вериного мужа «застынут ноги».
«Тьфу ты, окаянная баба, навязалась на мужика!» — выругался, смачно матерясь, Король и ушел в этот сезон на соболя с братом Волчонка, Ивулом.
А Магдауль остался белковать вокруг Покойников. Мужики потихоньку посмеивались над ним: «Волчонок-то промышляет соболька около Верки».
Конечно, слышал таежник ехидные разговоры, да разве его чем проймешь теперь?!
А чтоб почаще быть около Веры, он помогал иногда рыбакам тянуть невод.
Когда Кешке стукнуло лет десять, Лобанов стал водить его на реку рыбачить. В полуверсте от дома было тихое улово[27], где хорошо клевал елец. Сначала с пешней кряхтел сам Лобанов. Но лишь глубина лунки в зеленовато-прозрачном льду достигала четырех-пяти четвертей, сбросив шубейку, брался за пешню Кешка. По первости стальная пешня не слушалась его — мальчишка высоко поднимал ее и словно палкой тыкал в грязь. Лобанов усмехался и показывал, как держать ратовище, как наносить удар.
— Учись, пригодится… Эвон, Михаил-то Кюхельбекер побогаче вас жил, а пришлось же ему сохой землю ковырять в Баргузине, — уперев в горы тоскующий взгляд, говорил Кешке поселенец.
Вот когда пригодилась и эта наука Ивана Федоровича. Наравне с отцовскими рыбаками Кешка долбил лед, ни на одну лунку не отставал от них.
Даже Макар как-то раз стоял-стоял, смотрел-смотрел, да вдруг потеплевшим голосом и признался:
— Люблю, Кеха, кто прытко робит.
Сноровистый Кешка умеет орудовать пешней, а ладони у него все равно покрылись кровавыми мозолями. Не переставая, нестерпимо ноет все тело.
Однажды пришел с притонения в барак и упал в беспамятстве на нары.
— Дурак Кешка! — слышит и не слышит он трубный голос Грабежова. — Торговал бы в отцовской лавке да девкам головы морочил.
А бывший монах Филимон, отлученный от церкви за пьянку, бубнил под боком, словно филин в ночной тайге:
— Богом посланное благополучие жития отрицаешь, вьюнош… Великий грех супротив родительской воли восставати…
Филимона оборвал Туз Червонный, вспыхнув всеми своими веснушками:
— Ты, расстрига, не нуди, дай парню дыхнуть в тепле.
Вдруг услышал Кешка Верин шепот.
— Ульяна твоя в Онгокон приехала.
Кешка вскочил и, вспыхнув, с дрожью в голосе переспросил:
— Ульяна?
— Она!.. Беги скорей! — смеются Верины глаза.
Рядом в Онгоконе у купца Лозовского трудится много рыбаков. На обработке рыбы, на починке неводов и сетей работают бойкие молодые рыбачки. С ними и Ульяна Медведева.
Каждый день после притонения, а то и просто найдя какую-нибудь причину, мол, за продуктами надо, мчится Кешка на резвом Орлике в Онгокон. И кажется теперь ему тяжелая жизнь рыбацкая веселой, и люди ближе, и даже суровый Макар Грабежов, заискивающий перед ним, добрее и понятней.
В лесочке за рыбоделом стоит неуклюжая развалюха — это бондарка. С утра до вечера здесь трудится Лобанов. В углу — пузатые омулевые бочки его изделия. Кешка шурша идет по золотистым стружкам к столу. У Лобанова много книг на полках. Одну из них, прочитанную, принес Кешка своему учителю.
Подливая в кружку из жестяного чайника горячий кипяток, Лобанов хитро глядит на Мельникова:
— Ты где, годок, ночевал сегодня?
Кешка небрежно подкидывает ногой легкие стружки.
— У старика Маршалова. А что?
— С тобой туда ехала женщина… Разглядел только одну розовую шаль… На Ульяне Медведевой я видел точно такую же.
Смущенно смотрит Кешка в окно бондарки.
— Монка-то намылит тебе шею.
Сдвинул сердито золотые брови парень.
— Монку она не любит. Я пошлю к ее родителям сватов.
Лобанов уже снова возится с фуганком.
— Отец-то твой согласится? Ему, наверно, надо невестку из купеческой семьи.
Кешка, будто впервые, разглядывает густые усы Лобанова, блестящую лысину, всю его некрупную, крепко сбитую фигуру.
— А что мне отец? Ушел я от него, — Кешка улыбнулся, вдруг
