— Ребра целы? — спросил Гарри.
Виктор сделал пару глубоких вдохов.
— Вполне. Рука вот только…
Посмотрел. Кровь медленно заливала широкую ссадину на ладони. Виктор наклонился и, зачерпнув чистого снега, потер ранку, чтобы удалить грязь.
— Жалко! — посетовал Гарри. — Через два дня — к нашему эфиру — все растает, твои фортели будут неактуальны.
— Пригодится, — возразил Виктор, — такие впечатления долго не забудутся. И вспоминать станут с удовольствием, кроме сильно пострадавших, конечно. Мол, эка что мы пережили! А впрочем… Отдай сейчас в новости. Ты прав: дорога ложка к обеду.
Оба засмеялись: они любили эту русскую поговорку, так подходившую для горячих тем, даже теперь, когда в роли горячего обеда выступали снег и лед.
* * *
— Кто на этот раз? — спросила Лена. — Как обычно: мальчик и девочка?
— Да. Мальчику было лет пять, а девочке — годика три. Я с ними алфавит разучивала. Почему-то латиницу. И знаю во сне точно, что это — их первые буквы. Я вчера с Малышкой английским занималась — наверное, поэтому. Представляешь, у девчоночки каникулы, а она все равно учиться рвется, сама, нравится ей!
— Ты «Евроньюс» утром смотрела?
Лена старается меня отвлекать от разговоров о детях. То ли считает, что меня эти мысли расстраивают, то ли вообще опасается за мою психику: мол, как бы не развилась идея фикс. Она совсем не права. Совсем не права, но я не в силах переубедить ее.
— Нет. Опять проспала, — ответила я, испытывая стыд за свою леность и нерадивость, проступающие особенно заметно рядом с Ленкиным энтузиазмом.
— Зря! Они сегодня такие прикольные репортажи показывали.
— Ну, какие? — улыбнулась я.
Глядя на Лену, невозможно не улыбаться: из нее просто брызжут энергия и готовность радоваться жизни. У нее тоже все наперекосяк, но она не превращается в сопливую даму печального образа вроде меня.
— Я тоже видела. Правда, забавно!
Вошла Танюшка. Танюшка совсем молоденькая, в отличие от нас с Земляникиной, старых кочережек; только институт закончила. У нее есть почти любимый будущий муж и будущий, но уже очень явственно существующий ребенок. Она светла и гармонична, весела и полна любви — аж через край. Тем не менее общение с Татьяной дается мне с некоторым усилием.
Я слишком сильно чувствую все, что происходит в ее теле. Это сродни дежавю. Мне кажется, что я знаю каждое ощущение. Когда Татьяна жалуется на какие-нибудь неудобства, я с трудом прикусываю язык, чтобы удержаться от совета. Что скрывать от самой себя: мне этого остро не хватает — рожать детей. Но рожать несчастливую безотцовщину — нет… Нет, нет, это не обсуждается! Что приятно: как правило, я не ошибаюсь в своих невысказанных советах и прогнозах. Может, бросить мне все свои дипломы в унитаз и выучиться на акушерку?..
— Привет, Танюш! Ну, давайте, девчонки, рассказывайте, что вам такого интересного по телевизору показали.
— Да это так не расскажешь: это надо было видеть!
— Ленка, поганка, прекрати меня поддразнивать!
— Да нет, правда, там… ничего особенного. В Европе сильные снегопады и нулевая температура, так что гололед страшенный. Они просто снимали, как люди на льду падают.
— Лена, ну прикол же не в том, что обычные люди, прохожие. Представляешь… — Таня обернулась ко мне, и я решила, что пора вылезать из насиженного кресла, уступая это почетное место ей. — Сиди, сиди, я еще не устала!.. Ну вот, представь: человек, например, посыпает тротуар песком, но идет при этом спиной вперед — и сам же падает.
Я хмыкнула:
— Это, наверное, постановочные съемки.
— Нет, — горячо возразила Земляникина. — Видно, что нет. Они просто не знают, как со льдом обходиться надо. У дворника нет сноровки песок сыпать, лопатой орудовать. А еще там было… помнишь, Тань?.. как корреспондент шлепнулся? Он рассказывает что-то очень серьезно — про снег, про зимнюю сказку; медленно идет вперед. Улица вся заснеженная, такая умиротворяющая обстановка. И вдруг — раз! Он сильно ударился, плашмя, но виду не подал, улыбнулся… Он высокий еще, ему падать было далеко…
Я ясно представила себе стремительное падение с высоты, ну, хотя бы моего чуть выше среднего роста, и меня передернуло.
— Да, девочки, — сказала я, стараясь удержать на лице легкую ухмылочку. — Представляете, вот так жить? Грохнулся оземь, треснулся со всего маху, а дальше улыбайся как можно более естественно и делай вид, что тебе не больно, что так и было задумано.
— Брось, это не жизнь, это только работа.
Я промолчала: и без того слишком увлеклась! Еще немного — и примусь жаловаться, и сама поверю, что несчастнее меня никого нет на свете.
Я не стыжусь прилюдно плакать, но жаловаться ненавижу. Это все равно что публично раздеваться, приговаривая: «Посмотрите, какая я бедная, вот у меня и бельишко драненькое…»
Зло подумала…
Я все чаще злюсь. Утром сегодня копалась в сумочке, не могла найти заколку, и злилась — аж рычала от злости, и сумочку хотела порвать, как мокрую газету, — и не могла остановиться. Еще чуть-чуть — и стану привыкать. Что со мной? Раньше такой не была.
Надо держаться. Держаться, держаться. Зубами, когтями. Вслепую, втемную. Нельзя поддаваться злости и страху. Это будет конец… Конец чему? Надежде… На что надежде?.. Страшно!.. Плохо мне. Неужели ничего никогда не изменится? Неужели так будет теперь до конца? Одиночество, бессмыслица и терпение, терпение, терпение… Так и тянуть до конца блеклую, постылую лямку никому не нужного груза. Ни богу свечка, ни черту кочерга…
Прочь, ночные мысли, прочь!.. Прочь!!!
Что еще произошло сегодня примечательного?
Да! Как я забыла?! Мне спать остается часов шесть от силы. Я завела будильник, чтобы утром посмотреть «Евроньюс». Не то чтобы уж очень девчонки меня вдохновили своим рассказом. Просто я ведь почти по всем российским каналам новости и аналитические программы смотрю, когда получается, так отчего же отказывать во внимании Европе? Мама считает мое увлечение вредным для душевного равновесия: как ни включишь, взрывы, войны, теракты. А я не вслушиваюсь. Меня спроси потом — с трудом припомню, что в стране и в мире происходит. Только если не включу новости, и не чувствую, что домой пришла.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});