решении не возвращаться на Родину, перелете в Европу, а затем и в США, все время не оставляли вопросы о том, как все это восприняли дети, ближайшие родственники. И, естественно, вернувшись в Москву, мы первым делом начали искать ответы. С огромным трудом удалось добиться согласия на интервью от Иосифа Григорьевича Аллилуева. Профессор, кардиолог, доктор медицинских наук, он был человеком совершенно не публичным, известным лишь в своей профессиональной среде. Иосиф Григорьевич никогда и никому не давал никаких интервью, тем более не мелькал на телеэкране.
Мы встретились в его обычной по советским меркам квартире в доме на Большой Полянке, который, правда, был известен тем, что жили там, в основном, сотрудники КГБ, бывшие и действующие. Нас встретил человек с вполне «профессорской» внешностью: предпенсионного возраста, представительный, вальяжный, седовласый, чем-то неуловимым похожий и на мать, и на знаменитого деда. До сих пор непонятно, почему он согласился на этот разговор, тема которого не предвещала ничего, кроме тягостных воспоминаний и неприятной необходимости оценивать жизнь и поступки матери, и свои собственные. Может быть, на закате жизни (а он скончался через несколько лет) появилась необходимость высказать свою точку зрения на все, что произошло, было столько раз оболгано и извращено?
Из интервью Иосифа Аллилуева:
«Первой нам с сестрой сообщила о происшедшем какая-то женщина, сопровождавшая ее. Я не поверил. Молод же еще был — мне 21 год, а сестре 16. Тем более что мне несколько раз звонили, что мама тогда-то туда-то прилетает. Я подхватывал шубу, очень холодно было, и мчался на аэродром. И так 3–4 раза. Ждал в Шереметьеве. Никто не прилетал. Потом уже передали по зарубежному радио…
Сейчас об этом рассказывать проще, а тогда был просто шок. Я о Кате вообще не говорю. Она же еще школьницей была. Я ее просто выключил из всего, держал в неведении. Я уже был относительно взрослым и прекрасно знал, что бывает в таких случаях бегства за границу. Молодежь сейчас не знает, а тогда это квалифицировалась как измена Родине. В первую очередь страдали ближайшие родственники. Их преследовали, лишали работы, изгоняли из вузов, а иногда даже отправляли в лагеря. Я учился на 4-м курсе мединститута и оказался в очень сложном положении. Я не знал, что будет с нами: дадут ли доучиться, оставят ли жить в Москве? Но потом постепенно впечатление сложилось, не зная, конечно, всех этих секретных бумаг, а просто по логике развития событий, что нас решили оставить в покое. Не трогать, никого не высылать, из института не выгонять.
Через месяц, наверное, раздался какой-то странный международный телефонный звонок. Звонила мама. Говорила в основном она, а я, потрясенный, молчал. Понял лишь тезис о «туризме» и решении не возвращаться. Конечно, после всего, что случилось, ее увещевания мужаться, держаться вместе и не отдавать Катю Ждановым звучали странно. Ни капли раскаяния, желания быть вместе, а только неуместные наставления. Катю я к телефону не позвал, сказав, что ее нет дома. Она и так после этого звонка долго не могла прийти в себя, переживала все тяжелее, чем я.
В ответ я написал письмо, в котором высказался в том духе, что своим поступком она отделила нас от себя, и если уж мы сумели перенести это, то и в дальнейшем будем жить, как считаем нужным, сами устроим свою жизнь».
Из дела «О невозвращении Светланы Аллилуевой»:
КГБ в ЦК КПСС
«Учитывая, что дети Светланы Аллилуевой будут использоваться в мероприятиях против матери, целесообразно переписать на имя сына лицевой счет квартиры, талоны на кремлевское питание и дачу.
Андропов».
Из собственноручного письма детей Светланы Аллилуевой в ЦК КПСС:
«Вновь продумав все обстоятельства поведения матери, мы находим ему единственное объяснение — в ее душевном заболевании.
В это трудное время мы еще раз ощутили заботу о нас, за что выражаем ЦК КПСС нашу глубокую признательность.
Екатерина Жданова, Иосиф Аллилуев».
Из интервью Иосифа Аллилуева:
«Никто меня в КГБ не вызывал, огнем или горячим утюгом не пытал, на конспиративные квартиры не зазывал, сотрудничества не предлагал, гонораров не платил. Однажды, правда, совершенно открыто в институт ко мне пришел человек, представившийся нашим куратором из КГБ и оставивший на всякий случай свои телефоны. Письмо, которое вы мне показали, действительно написано моей рукой, но всех обстоятельств я уже не помню. К тому же у меня, да и не только у меня, а и у многих родственников, было ощущение, что это просто затмение ума у человека. Не в том смысле, что она с ума сошла, а в том смысле, что сгоряча, вот так достало. Тогда все вокруг родные так говорили. Казалось, стоит только расставить все точки над «i» — и проблема разрешится. Ну, подумаешь, посол что-то не так сказал, швырнул паспорт — ерунда все это…
Сейчас, по прошествии многих лет, я так не думаю. Много бед наслоилось в ее жизни. Чего стоит хотя бы самоубийство матери, о котором она узнала уже взрослой. Истинную причину смерти ведь скрывали. А жизнь в Кремле с отцом, ежедневное общение с его лживым циничным окружением, аресты и гибель многих близких и дорогих ей с детства родственников, смерть Сталина, его последующее жестокое развенчание и поругание собственными соратниками! Как врач могу сказать, что всего этого вполне достаточно для значительного изменения психики, измотанности души. Оттого, наверное, и возникло это желание бежать. Бежать все равно куда, хоть в Америку.
Нечто подобное мы почувствовали и на себе, когда было официально объявлено Косыгиным о бегстве матери, о том, что она морально и психически неустойчивый человек».
Из дела «О невозвращении Аллилуевой»:
КГБ в ЦК КПСС
«КГБ докладывает об активном стремлении американской стороны использовать дело Аллилуевой для усиления клеветнической кампании против СССР. Через резидентуры КГБ за границей целесообразно организовать публикацию комментариев, в которых бы содержались сведения, компрометирующие личность и моральные стороны Аллилуевой, бросившей своих детей, осквернившей память отца и потерявшей гражданскую честь.
Андропов».
Из интервью Иосифа Аллилуева:
«Это было тяжелое время. Видимо, с подачи того же куратора из КГБ, который не оставлял нас, ко мне стали являться иностранные журналисты, что по тем временам было нереальным. Я работал в две смены: утром в институте, вечером — бесконечные интервью с глупыми вопросами. Приходилось повторять одно и то же: нас никто не притесняет, нашей жизни ничто не угрожает, все идет нормально и прочее в том же духе, в «Комсомольской правде» даже попытались
