— Куда путь держишь? — спросил незнакомец.
— Да так... Шляюсь. А ты?
— И я шляюсь. Будем ужинать?
— Да вот... — признался я. — Нечем...
— Что за беда! — воскликнул вечерний гость, доставая из рюкзака комки обёрточной бумаги, термос и бутылку вина. — На дороге ведь все должны помогать друг другу. У нас так принято.
— Мне нравится такой обычай.
— Тогда подбрось дровишек в костёр. И угощайся.
Я кинул в бочку охапку трухлявого мусора и принял два свёртка, в одном из которых была солёная вобла, жёсткая и шершавая, как точильный камень, а в другом — несколько не менее твёрдых и шершавых лепёшек. В крышку термоса гость налил чай, отхлебнул сам и предложил отхлебнуть мне.
— У нас тут много обычаев, — сказал он, сидя на мусоре и отковыривая перочинным ножом чешую с воблы. — Вот я разломил с тобой хлеб, так? — Значит, мы с тобой теперь товарищи.
Он сразу распознал во мне пришельца издалека, и мне не нравилось, что у него нож, но это, пожалуй, было не главное. Мало ли у кого намётан глаз, мало ли кто берёт с собой нож. Главное, что пока я сидел на полу и сражался с воблой, над бочкой с огнём незаметно возник небольшой голубой, тускло светящийся шар, в который, как в хорошую вентиляцию, втягивался чёрный дым от горящего мусора. Шар над бочкой ничего не поддерживало, да и вид у него был такой, что стоило усомниться: а материален ли он?
— Меня Антон зовут, — сказал гость.
— Саша.
— Откуда ты? — спросил Антон, обменявшись со мною рукопожатием. — С Востока? Я знаю одного человека из Светлограда, у него произношение точь-в-точь как у тебя.
— Нет, я из Москвы. Слышал про такой город?
— Ещё бы! — Ведь и я из Москвы. Но там я всех более или менее знаю. Так что если ты не из бомбоубежищ, то ты... скажем так... не очень склонен разговаривать.
— Послушай, — сказал я Антону. — Я могу тебе всё рассказать по порядку, только ты ответь сначала на один вопрос.
— Пожалуйста.
— Мы сейчас в Москве?
Антон сказал «да», и у меня в голове всё встало по местам. Но и Антон в этот миг понял что-то очень важное; прозрение снизошло на нас обоих. Выплеснув из крышки термоса остатки чая, Антон налил туда вина, и мы по очереди выпили за знакомство.
— Ух, чёрт возьми! — выдохнул Антон. — Поганое вино. Много пить нельзя.
— Почему это?
— Сегодня ночью мне позарез надо быть в одном интересном месте. Мы можем пойти туда вдвоём. Правда, это немного опасно... Подкинь дровишек.
Пока мы ужинали, на улице совсем стемнело, и шар над бочкой засветился ярче. Видя, как я на него поглядываю, Антон объяснил:
— Сейчас ничего не видно, но запах дыма может привлечь всякую нечисть.
Тусклый свет всасывающего дым и запах гари шара подчёркивал черты Антона: прямой нос, худые щёки, большие глаза. Он оставлял впечатление одновременно и обедневшего аристократа и тёртого-перетёртого калача, вдоль и поперёк знающего ночные дебри, в которых мы сидели, и преодолевшего в них тысячи опасностей. Разговорившись, он сообщил, что живёт в общине некоего Кузьмы Николаевича и направляется в окрестности Калиновки.
— Для тебя это пустые звуки, — добавил он.
— Откуда ты знаешь? — спросил я.
— Ты страшный человек. Но не по своей вине. Мне страшно быть рядом с тобой. Но и тебе страшно рядом с собой. Ты — как осколок атомной бомбы. Понимаешь?
— Ты говоришь как гадалка, — сказал я, попытавшись улыбнуться и снизить нагнетаемый им пафос.
— Я и есть в каком-то смысле гадалка. Обычно я говорю по-другому. Но сегодня и ты изъясняешься не совсем ясно. А у нас есть обычай доверять людям.
— Ну так доверяй же мне! — живо произнёс я.
— Доверять? — он налил ещё вина. — Я и доверяю. Ух! Люблю всё страшное!
***
— …Антон проводил меня к вам. Вот, собственно, и конец. Если я где и приврал, то исключительно из намерений придать рассказу необходимый минимум динамики и эстетичности.
Кузьма Николаевич кивнул.
Мой рассказ длился всю ночь. В начале его я не знал, чего хочет и чего не хочет услышать от меня Учитель; не узнал я этого и в конце. Он изредка поглядывал на меня; считанные разы наши взгляды встречались. Мне нравилось вести разговор с такой загадочной личностью и, закончив рассказывать, я смолк, чтобы внимательно слушать и продвигаться тем самым к разрешению его загадки.
— Одного не могу понять, — заметил Учитель. — Почему ты не отказался от «эликсира правды»? То есть я понимаю, что ты не мог от него отказаться прямо: дамы, которые тебе его предложили, были слишком тёмными лошадками. Но почему ты его принял? Почему не выкинул незаметно?
— Иногда, — признался я, — начинает хотеться, чтобы всё пошло прямиком к чёрту. Хочется именно не умереть — «умереть» слишком громкое слово, — а плюнуть на всё, чтоб оно покатилось куда ему вздумается. В ту ночь оно и покатилось, только не к чёрту, а в будущее. И я очень рад этому.
— Рад? — переспросил Учитель. — Очень зря.
«Не спеши говорить, на чьей ты стороне, — не уставал повторять он мне. — Не спеши становиться в чей-то строй, пока не поймёшь, за что борется противник этого строя. Не спеши называть другом человека, которого ты плохо знаешь. Так получилось, что выбор делается не больше одного раза в жизни. У нас другие ценности, не такие, как в двадцать первом веке. Вот во времена моей молодости, если ты украл рублей, скажем, пятьсот, тебя бы посадили в тюрьму на несколько лет. А если бы ты предал человека, друга, там, или жену, общество этого даже не заметило бы. Но теперь всё наоборот».
— Не разбрасывайся словами, — сказал Кузьма Николаевич. — Ты живёшь у нас меньше недели. Что ты знаешь о нашей эпохе?
Я не рассказал ему об этом. Вам рассказал, а ему — нет. Озеро. Там я узнал о новой эпохе самое главное. Наступил век энергий, и в мире есть чудо. Голова свободна от хлама, а в сердце больше нет опустошённости. И чувства отныне не такие, над которыми хочется лишь по-постмодернистски усмехнуться. В двадцать втором веке есть зачем жить. Учитель был прав, говоря, что словами не стоит кидаться. Но не в моём случае. На сей раз прав был я. Я полюбил двадцать второй век с первого взгляда, признался ему в этом и не намерен был брать слова назад.
***
Когда Антон привёл меня в клан Кузьмы Николаевича, я уже отлично знал, где нахожусь. И когда Учитель назвал точную дату моего прихода — 29 августа 2114-ого года, — я ничуть не удивился. Только почувствовал себя счастливым.
Искусство — явление странное, а сознание человека эпохи постмодернизма не менее странно и удивительно. Искусство это воображение человечества, а человек эпохи постмодернизма это тот, за кого великие авторы предыдущих веков перемечтали обо всём, о чём возможно. Коль скоро Вы, любезный зритель, прочли пару-тройку научно-фантастических произведений с элементами постапокалиптической антиутопии, то непременно пришли бы к тому же выводу, что и я. Эти разрушенные футуристичные многоэтажки среди леса, затопленная площадь с фонарями, и все остальные признаки страшной катастрофы, читающиеся буквально во всём, — одно это уже наводило на какие-то мысли. До поры до времени я тянул с выводом, но во время разговора с Антоном в старом ангаре всё стало ясно. И его странному произношению, и его одежде, и его предположению о том, что я пришёл из бомбоубежищ, — всему нашлось место в картине мира, сочинённой за меня великими авторами прошлого. Человек эпохи постмодернизма до такой степени напичкан чужими фантазиями, что ему не надо самому переживать какую-то ситуацию, чтобы узнать собственную реакцию на неё. Реакцию он и так знает: ему описали её в произведениях искусства. Но если всё-таки ситуация имеет место быть в реальности, то человек эпохи постмодернизма начинает ощущать то же самое, что он читал или смотрел по телевизору. И непонятно: то ли это господа авторы так хорошо всё предсказали, то ли искусство действительно как-то неуловимо воспитывает людские души, отчего мы начинаем всё чувствовать так, как нам описали, а не иначе. Фантазируя, я представлял себе разрушенный город будущего и его обитателей именно такими, какими увидел их в XXII веке. И мне кажется, что строители города будущего тоже не могли представить, что в их время будут строить какие-то иные многоэтажки, чем те, которые я видел теперь разрушенными, и которые задолго до постройки были изображены в фильмах, книгах и на картинах. Когда пришло время, кто-то посмотрел фильмы и картины о будущем, прочитал книги, подумал, что пора бы мечтам воплощаться, и построил такой город.
Может быть, и разрушили город будущего потому лишь, что не могли вообразить себе другого сценария.
