Вирконделе часто бывал у Дюрас дома и видел там Депардьё. «У него не было ничего общего с тем колоссом, которого мы знаем сегодня, — рассказывал он мне. — Он обладал внушительной внешностью, но был при этом хрупким, ранимым и очень застенчивым. Ему с трудом удавалось выдерживать взгляд собеседника, он отводил глаза. Он был по-своему целомудрен. Такая двойственность зацепила Маргерит, ее завораживало несоответствие между зримым образом и его наполнением, которое было скорее женским».
Женственность Депардьё Вирконделе обозначает так: «Во-первых, это интерес ко всему поэтическому, литературному, относящемуся к области чувств. Когда Маргерит говорила о литературе и поэзии, он слышал всё и всё понимал. Восприимчивость, чувствительность, почти как… у насекомого! Все актеры, с которыми тогда была знакома Дюрас, обладали такой “щелочкой”. Ей как раз и нравилось в актерах именно то, что она могла отыскать в них место для собственной жизни. Грубо говоря, Депардьё “впустил” в себя Дюрас, и именно в этом заключается женское начало. Дюрас могла вложить в него все, что хотела сказать. Тем более что он постоянно был открыт, находясь в состоянии вечного изумления. В нем было изящество невинности. Этакий идиот, как у Достоевского. Или, лучше сказать, как его персонаж из “Натали Гранже”, торговый агент, которым помыкают женщины и водят его за нос».
Вирконделе встречал у Дюрас не только Депардьё: писательница окружила себя своим «двором». Однако в этих посиделках не было ничего официального, никаких приглашений в назначенный час: каждый являлся по своему хотению, сообразуясь со своими хорошими или плохими манерами. «Все являлись без предупреждения — актеры, художники, писатели. Дюрас порой жаловалась на гостей, которые пользовались ее туалетом, а она даже не знала, кто они такие. В то же время она была счастлива, что ее окружают молодые люди, ровесники ее сына; она вела себя как пчелиная матка. Она говорила, что мы ее “дети”, что мы принадлежим к новому виду, новому поколению, которое переделает мир. Она возлагала на нас почти наивные надежды. И мы говорили, говорили в атмосфере всеобщего братства. Она думала, что перемены свершатся скорее через пророчества, через поэзию, чем через политическую деятельность. При этом она никогда не теоретизировала на темы театра или литературы. Говорили много, но не судили. Такова была ее воля, как и право на безумие, которого она для себя требовала. Для нее безумие было именно отсутствием суждения. Она вся была в этой утопии, под свободой понимала некую созидательную анархию. Депардьё прекрасно вписывался в эти рамки. Он принимал участие в наших разговорах, выказывая большую любознательность. Не припомню, чтобы он рефлексировал, — скорее действовал по наитию. Дюрас нравилась в нем эта первозданность, которую она называла его “дикарством”. Она выискивала таких людей, как он, — свободных от оков политики и образования, — людей до первородного греха, обладающих привилегией невинности».
В многочисленных интервью, которые Депардьё дал на протяжении всей своей карьеры, часто заходит речь о близкой дружбе между интеллектуалкой и «дикарем» — вот только действительно ли он не хотел походить на интеллектуала? В проницательные рассуждения порой вклиниваются довольно забавные истории. Депардьё передает, например, такой разговор с писательницей, которую он любовно называл Марготон: «Ты читал мою книгу? — Нет. — Ничего страшного. Я все равно собираюсь ее переписать!» В другой раз Жерар застал Дюрас как раз за переписыванием одного из ее произведений. По крайней мере он так подумал. «Я подошел и увидел, что она прячет газету рекламных объявлений! “Не хочешь купить квартиру вместе со мной, Жерар?”» Если нужно, Депардьё уточнит, что недвижимость была одним из главных ее увлечений. Было и другое, не менее удивительное, — кулинария. Чтобы порадовать своих гостей, Дюрас любила время от времени становиться к плите. «Для нее это было важное занятие, стоявшее в одном ряду с искусством и политикой (она, например, любила вьетнамскую кухню), а также с умением принимать гостей», — рассказывает писатель Доминик Ноге, еще один завсегдатай ее кружка.
Несмотря на малый рост, Дюрас обладала неоспоримым интеллектуальным авторитетом, производившим впечатление на гостей. Говорила она твердо. Эта энергичная женщина могла быть внушительной, а то и властной. С ней редко удавалось просто посмеяться. «Конечно, она умела смеяться, но не шутила. Она была строгой и суровой», — вспоминает Вирконделе. Он совершенно не помнит Жеже любившим игривые шутки и розыгрыши, к которым позднее привыкнут его друзья. Наоборот: «Во времена “Натали Гранже” он слова поперек не говорил. Он был почтителен. Не подобострастен, а восторженно уважителен».
Иначе с Дюрас и нельзя было бы поладить. Несмотря на явную склонность к импровизации, она почти не оставляла актерам альтернативы. «Она задавала направление мне, да и всем остальным — съемочной группе, фильму, даже изображению, — рассказывал Депардьё. — Когда работаешь с Маргерит, ты целиком в ее власти. Это не руководство, это состояние души, это иная форма… как бы сказать? действия, и гораздо более резкая».
Когда «Натали Гранже» вышла на экраны осенью 1973 года, критики рассыпались в похвалах актерам — Лусии Бозе, Жанне Моро и дебютанту Депардьё, сыгравшему свою первую большую роль в кино. Тон, правда, задала сама Жанна Моро, уже бывшая одной из первых величин в тогдашнем кино: во время одной телепередачи она предсказала своему молодому партнеру большое будущее. Пресса тут же подхватила ее слова. В молодом актере увидели «взрыв сверхновой звезды».
Глава третья
Взрыв «Вальсирующих»
Экран или сцена? По правде говоря, Депардьё себе такой вопрос не задавал. Ненасытному актеру все годилось; три последующих года он чередовал работу в театре и роли в кино. Так, в 1973 году Пьер Черниа взял его ради внешних данных в «Гаспары». В этой детективной комедии он играет почтальона. А главные роли — у Филиппа Нуаре, Мишеля Серро и Мишеля Галабрю. В одном телерепортаже со съемочной площадки передана непринужденная атмосфера, царившая в группе: Мишель Серро приезжает на съемки, сидя на мотоцикле позади Депардьё. Затем был «Тяжелый день для королевы» режиссера Рене Альо; для Жерара это был случай познакомиться с другими признанными мастерами, в первую очередь Симоной Синьоре и Жаком Дебари. В фильме они изображают средних французов, живущих в районе безликих многоэтажек. В том же году ученик Коше перевоплотился в Зезе в «Деле Доминичи» Клода Бернар-Обера; его партнером был Жан Габен, заметивший его незаурядные данные и не разочаровавшийся в нем. Правда, они оба не раз участвовали в общих застольях с возлияниями. «В то время непьющий актер не был актером, — вспоминает Депардьё. — Во время съемок обедали с бургундским. Берешь рыбу, два мяса, десерт — а потом за работу. Как они — так и я».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
