– Уходить надо, – сказал ротный, усаживаясь на пол напротив чеченца.
Такое ощущение, что ему не хотелось уходить. В квартире холодно, гуляют сквозняки. Но здесь лучше, чем на площади. И пули сюда не летят. А если вдруг нагрянут боевики, так место для засады удобное, и пять автоматов с подствольниками – дело не шуточное. Только свет в туалете потушить надо. Или просто дверь закрыть... Но скорее всего ротный решил устроить передышку. Ствол его автомата смотрел прямо на чеченца. Да и мой автомат держал пленника в напряжении.
– С этим что делать? – кивая на него, спросил я.
– Не знаю... – честно признался Болотницкий.
– А расход гниду, и все дела, – предложил Гулько.
Он тоже уже сидел на полу. Его автомат смотрел в сторону дверного проема. Только появись какой «чех» на лестничной площадке, он выстрелит без колебания... А вот сможет ли он убить пленника? В бою рука у него не дрогнула, но то в бою. А здесь палачом надо быть, чтобы убить... Может, и справился бы Гулько с этой ролью. Но голос его звучал неуверенно. Не хотел убивать. А если хотел, то не своими руками...
– Молодой еще... – сказал ротный. И обратился к чеченцу. – Как зовут?
– Сергей, да, – удивил его чеченец.
– Русский?!
– Зачем русский? Чеченец я... Я в Ставрополе родился, потом в Москву... Я в Чечне редко был...
– Какого хрена сюда занесло? – лениво спросил Болотницкий.
Ему все равно, по каким соображениям этот баран здесь оказался – по идейным или финансовым.
– Брат сказал, ехать надо...
– А брат где?
– В Москве... У него казино... Это, вы когда в Москве будете, заходите, дорогими гостями будете...
Автомат ротного и без того был готов к бою, но он все же передернул затвор, не обращая внимания на вылетевший патрон. Чеченец понял его без слов.
– А-а, извините...
– Ладно, ничего... Живи...
Болотницкий вяло зевнул и вдруг стремительно вскочил на ноги. В тот же момент ударил чеченца – прикладом автомата точно в шею. Пленник вырубился мгновенно...
– Уходим...
Возможно, этот акт милосердия был платой с его стороны за гибель мирных чеченцев. Так или иначе, добивать молодого боевика не стали.
Только мы вышли из квартиры, как в нее влетел снаряд. Стреляли с площади. Кто-то из танка шарахнул. Скорее наугад. Ведь признаков жизни мы не подавали.
В квартире громыхнуло так, что лопнула стена, к которой примыкала лестница. И штукатурка с полотка посыпалась. Но я на это почти не обратил внимания. Уже привык, хотя, казалось бы, привыкнуть к этому было невозможно.
Мы уже возвращались на позиции нашей роты, когда нас обстреляли свои же. Огонь открыл молодой боец из моего взвода. Нервы дрогнули. За ним из всех видов оружия ударили мотострелки – наши соседи с правого фланга. Нашего придурка быстро угомонили. Как потом выяснилось, Пашка к этому руку приложил. А мотострелки еще долго не унимались. Всех к земле припечатали – и тех, кто уже на позициях был, и тех, кто возвращался с задания... И к этому я уже привык... Или мне так только казалось...
В конце концов огонь стих. И мы благополучно свалились в свои окопы.
Новый год отмечали всей ротой. Нам – по пятьдесят капель спирта, раненым – по маленькой порции промедола, ну а убитым – вечная память. Поздравляли друг друга – так, скорее в шутку, чем всерьез. Не та ситуация, чтобы на празднике зацикливаться. Гулько обнес по расчетам фляжку со спиртом, похлопал каждого по спине – мол, крепись, браток, недолго осталось: год-то уже, считай, закончился...
И «чехи» нас тоже поздравили. Целых десять минут не стреляли. А потом устроили самый настоящий праздничный фейерверк. Массированный минометный огонь заставил нас вжаться в землю и уповать на милость судьбы. Падающие мины – это страшно. От них можно спрятаться в блиндаже, а в открытом окопе – как повезет. А какие здесь могли быть, к черту, блиндажи? Блиндажи сейчас в Москве, у деятелей, которые заварили эту кашу.
Минометный обстрел продолжался, когда «чехи» поперли в атаку. Видимо, они всерьез считали, что нам уже давно пора на тот свет, вот и решили нас поторопить. Но нам туда еще рано. И, чтобы это доказать, мы вынуждены были отстреливаться. Уцелевшую технику вывели на прямую наводку, и огонь, огонь, огонь... А мины продолжали сыпаться нам на головы. Но мы стреляли, стреляли, потому что знали – только так можно выжить... Вот когда я пожалел, что не добил «московского» чеченца. Дядя сказал ему воевать, вот он, гад, и воюет. Уже пришел в себя после удара и уже пополнил собой ряды атакующих. А если боевики прорвутся к нашим позициям, если начнут нас вырезать, он щадить никого не будет...
Но боевики не прорвались, отошли, рассредоточились по своим укрытиям. И минометы успокоились. Но снайперы не давали покоя до самого утра...
А потом поступила команда уходить, вернее, выдвигаться в обратном направлении. Колонна отползала назад медленно, и не единой змеей, а отдельными ее кусками. Ни управления, ни взаимодействия, о прикрытии с воздуха приходилось только мечтать. Но все же мы уходили. Да, мы проиграли, но никто не чувствовал за собой вину. Ведь нас гнали сюда не для победы, нас гнали сюда как скот на забой – свои же и гнали...
Мы не уходили, мы отползали. Огрызаясь. Отползли за мост. И здесь открылась жуткая картина вчерашнего дня. Мы узнали о гибели десантной роты нашего батальона. Эта рота шла в арьергарде колонны, но мост пройти не сумела. Боевики и наемники отсекли роту от основных сил и навалились на нее всей своей массой. И это был не бой, это была самая настоящая резня. Раненых добивали выстрелами в голову – так поступают с жертвами заказных убийств. Неужели и наше убийство кто-то заказал? Похоже на то. Но мы не все выполнили поставленную задачу – не все сгинули в кровавом молохе страшного города...
Полностью погибла колонна раненых, по пути в Моздок нарвавшись на оставленных в тылу боевиков. Ведь мы должны были взять Аргун. Но не взяли. Потому что не было времени. Ведь мы должны были умереть в Грозном не позже, чем закончится старый девяносто четвертый год. И мы умирали... Мне повезло. Я не был убит, и контузия, как оказалось, была плевой. Еще осколком по ноге чиркнуло на обратном пути. Но в санбат обращаться не стал... Может быть, потому что не хотел ехать в составе колонны раненых через Аргун, не хотел погибать...
Чем дальше отходили мы от Грозного, тем меньше нас обстреливали. Третьего декабря мы получили приказ возвращаться в Толстой Юрт. Оттуда к Грозному шли свежие части с молодыми и необученными солдатами. Видно, кому-то было мало нашей солдатской крови...
Что-то сдвинулось в моем сознании. Лопнула какая-то струнка в моей душе. После пережитого я уже не мог воспринимать действительность в тех красках, в которых привык ее видеть. Только черно-белые цвета. Никаких тонов или полутонов. Я стал дальтоником души...
Я не был палачом и не хотел им быть. Но я очень жалел, что не застрелил тогда чеченского засранца. Я должен был его убить. Я должен был отомстить за смерть своих друзей и товарищей...
Под Толстым Юртом нам дали возможность отдохнуть и зализать раны. Война была где-то далеко, но ротный и сам не расслаблялся, и нам не давал покоя. Конечно же, для начала он заставил нас окопаться и соорудить хотя бы пару блиндажей на всех. А много нам и не надо. Из сорока двух человек в строю осталось всего шестнадцать. Одиннадцать «двухсотых» и пятнадцать «трехсотых». И то нам, считай, повезло. В других подразделениях процентное соотношение потерь было куда больше. Но, увы, от сравнительного анализа легче не становилось...
Мы врылись в землю, соорудили минозащитную крышу над головой, сколотили нары, завесили стены блиндажей гобеленами из плащ-палаток, затопили печи. Попади я в такое жилище месяц назад, мне бы стало не по себе при мысли, что придется жить здесь. Но сейчас для меня такая землянка была в радость. Пусть и тесно здесь, зато не в обиде. Ведь не стреляют же, и тепло от печки. А то, что в боевое охранение время от времени нужно заступать, так это мелочи жизни по сравнению с тем, в каком дерьме мы побывали. Тем более что к охране и обороне позиций не привлекали. Давало о себе знать ранение в ногу...
А девятого января в расположение нашей сводной части наведался «долгожданный» гость, представитель Московской военной прокуратуры. По мою душу прибыл. Я уже и думать забыл о том, что произошло в Москве якобы по моей вине.
Меня вызвали в штабную палатку. Там меня и ждал щеголеватый, гладко выбритый капитан в модном камуфляже. Казалось бы, какая может быть в армии мода – форма одежды единая, утверждена приказами и инструкциями. Но у кого есть возможность, те обзаводятся армейским камуфляжем недоступной для «простых смертных» натовской раскраски. Видимо, у капитана такая возможность была. И обувь у него не уставная – какие-то импортные боты с высоким берцем, может, Австрия, может, Канада. И кепка у него «фирменная» – наглаженная, со вставками. А ведь холодно на улице, январь месяц как-никак. Но, видимо, он считал, что его здесь ждут теплые кабинеты и салоны служебных машин. Может, он и на девочек рассчитывал.
