— Фельдфебель, собери своих людей, и быстро убирайтесь отсюда!
И небрежно вскинул руку в эсэсовском салюте, на запястье сверкнули массивные золотые часы.
Старик приказал нам строиться.
Появился Порта. Легионер встал, слегка удивив эсэсовца. Сдвинул на затылок мятое кепи и засвистал сквозь зубы.
В Старике пробудился фельдфебель. Он очень громко крикнул:
— Быстро, охламоны!
Мы угрюмо, неохотно построились. Толкаясь и перебраниваясь. Из дома вышли широким шагом Малыш, Хайде и Бауэр. Малыш держал в руке свой нож.
— На пле-чо! Походным шагом марш! — скомандовал Старик так громко, что голос его ломался.
Мы пошли мимо эсэсовцев, презрительно усмехавшихся и плевавших в нашу сторону.
— Дерьмо! — торжествующе выкрикнул один из них.
Малыш хотел что-то ответить, но Легионер и Старик шли рядом с ним и не позволили.
В то утро было удивительно много слепней. Они нещадно жалили нас в шею чуть повыше воротников.
Через ельник мы прошли, не оглядываясь. И остановились только далеко внизу, возле старого моста через пересохший ручей. Молча улеглись в кусты и смотрели на горный коттедж, залитый лучами утреннего солнца.
Оберштурмфюрер вошел в дом, за ним два эсэсовца. Одним из них был рослый обершарфюрер, державший автомат, будто хлыст.
В доме они пробыли долго, но мы ничего не слышали. Несколько эсэсовцев улеглись на траву и стали играть в карты и кости. Казалось, они ждут опаздывающего поезда.
— Наш друг лейтенант Штиф хорошо спрятался, — сказал Порта.
— Будем надеяться, достаточно хорошо, — нервозно ответил Старик. Он покусывал мундштук своей трубки.
— Скоро увидим, — сказал Легионер. — Аллах знает, Аллах видит все.
Малыш пустил свою фляжку по кругу. У него хватило предусмотрительности наполнить ее шнапсом. Мы пили большими глотками. Порта с Легионером тоже наполнили свои фляжки. Мы опорожнили их все. Осмелели. Захотели увидеть кровь. Малыш плюнул на куст.
— Собаки, дерьмо вонючее! — ругнулся он. — Давайте перестреляем их.
И постукал пальцами по рожку автомата. Штеге пожевал губами.
— Давай, в самом деле, Старик, — хрипло предложил он.
Старик покуривал трубку.
Росистое утро огласил протяжный, мучительный крик. Мы инстинктивно поползли прятаться понадежнее. Малыш облизывал горлышко пустой фляжки.
— Плохо спрятался старый еврей, — вздохнул Штеге.
Раздался еще один вопль. Знакомый нам по концлагерям и тюрьмам.
— Интересно, что они там делают, — прошептал Брандт.
— Медленно убивают его, — грубо ответил Легионер, приводивший огнемет в боевое положение и надевавший форсунку. — В горах Риф мы всегда мстили, когда черные резали наших на куски.
И взглянул испытующе на Старика, лежавшего за кустом, глядя на коттедж.
Легионер хотел сказать еще что-то, но успел произнести только первый слог.
Эсэсовцы вышли с Герхардом Штифом. Он полз на четвереньках в своей полосатой робе. И непрерывно стонал. Они пинали его. В такое холодное утро все звуки хорошо слышны. Набираются громкости у свежей бодрости утра, раздаются чисто, без посторонних звуков. До нас отчетливо доносились глухие удары, когда Герхарда пинали эсэсовцы. Мы услышали, как они сломали ему руку — раз, другой. Потом третий. Слышны были только звуки, напоминающие треск веток в морозную ночь, и приглушенные, но пронзительные стоны пытаемого человека.
Каждая подробность неизгладимо врезалась в наши сердца. С каждым новым стоном мы становились чуть ближе к безумию.
Эсэсовцы что-то сделали с его лицом. Он упал.
Рослый обершарфюрер наклонился к затихшему Герхарду Штифу. В руке его блеснул нож.
Мы знали, что последует. Мы это уже не раз видели, и все-таки нас всегда потрясал издаваемый крик. Протяжный, неописуемый, когда тело выгибается дугой. Почти мертвое тело с воплями поползло рывками по тропинке.
Эсэсовцы положили его головой на колоду. Оберштурмфюрер взмахнул топором лишь дважды. Кровь забила длинной струей.
Тихое утро теперь оскверняли только их шутки и смех.
Потом они вырыли яму в навозной куче, бросили в нее тело и отрубленную голову.
Эсэсовцы построились. Команда — и они скрылись среди елей, распевая: «Еврейская кровь заструится рекой».
Штеге громко всхлипывал. Малыш рычал, а Старик сказал чуть ли не просительно:
— Будьте благоразумны!
Но Легионер прошипел:
— Çа c'est la Légion! Мы будем безумны, как люди в горах Риф.
Его вспышка ярости распространилась, будто лесной пожар. На остальное потребовались всего секунды. Эти волки столкнутся с еще более крупными — во главе с марокканской собакой-волком.
VI. Месть
Убийство может оказать очищающее воздействие.
Мы не верили, но попробовали и убедились.
Тот, кому предстояло умереть, упал. Он елозил по земле руками и ногами. Кровь смешивалась с землей, грязь текла по его лицу. Он громко плакал. Глаза его были закрыты.
Легионер пнул его в рот, потому что он простонал: «Хайль».
Скорчась, он замер, уткнувшись лицом в пыль, постепенно спекавшуюся от крови и пота.
Солнечный свет медленно всползал по горному склону, чтобы стать зрителем затянувшегося убийства из мести.
Перед тем как мы привязали его к березе, Брандт оторвал ему ухо.
Заключенные в Аушвитце[67] обрадовались бы, узнав, как умер этот человек.
Его мертвое тело катилось по склону. Задержалось на миг на уступе. Мы стали швырять в него камнями и палками, чтобы сдвинуть с места.
Тело покатилось снова. Казалось, оно крутит сальто. Наперегонки с ним катились куски дерна и камешки. Замерло оно в таком положении, что воронам будет трудно выклевать глаза.
Мы укрылись и стали ждать убийц Герхарда Звучит это парадоксально, но мы предвкушали, как будем убивать. Ожидание напоминало сочельник — вот-вот распахнется дверь и внесут большую елку. Только мы были по-волчьи свирепыми.
Штеге плакал. Среди нас только он был чистым душой. Порта яростно ругался. Малыш красочно, с помощью широких жестов описывал, что сделает с эсэсовцами, когда они попадут ему в руки. Ломал прутики и разрывал стебли.
Легионер бормотал мусульманские проклятья.
Место, где мы укрылись, представляло собой природную крепость, смертоносную ловушку для эсэсовцев, подходивших туда. Нам требовалось только нажимать на спуск, как на стрельбище.
— Это будет мятежом, — заметил Брандт, водитель вездехода, постоянно высасывавший дупло зуба.
— Я хочу оскальпировать это эсэсовское дерьмо, — сказал сидевший на дереве Хайде. Он должен был предупредить нас, когда эсэсовцы появятся в ельнике.
— Нет, брат Юлиус, это предоставь мне, — решительно заявил Порта, целуя длинный боевой нож.
— Вы совсем спятили! — воскликнул Старик. — Неужели не представляете себе последствий?
— Трус ты, — бросил Порта. И плюнул на тропинку далеко внизу. — Никто из этих гадов не вернется домой пожаловаться мамочке. Еще до наступления вечера вороны будут лопаться от обжорства.
— Отведем душу, щелкая их, верно, мальчики? — цинично выкрикнул Малыш, устанавливая броневой щиток на пулемет.
— Осел, — раздраженно прикрикнул Старик. — Не понимаешь, что мы планируем убийство?
Мы разинули рты.
— Убийство, говоришь? — заорал Порта, забыв, что звук в горах далеко разносится. — А чем, по-твоему, мы занимались последние четыре года? Может, объясните нам, достопочтенный герр фельдфебель?
Он глумливо засмеялся и с презрением плюнул.
— Глупец! — сердито бросил Старик. — До сих пор мы убивали только врагов, не соотечественников.
— Врагов? — зарычал Порта. — Может быть, твоих. У меня нет врагов, кроме эсэсовских ублюдков.
— Ах ты, тупой осел! — негодующе воскликнул Старик, поднимаясь из окопа, который вырыл вместе со мной и Штеге. И замахнулся автоматом на Порту, лежавшего на уступе над нами. — Ты, мой мальчик, очень забывчив. Жаль, что я не могу носить такие же шоры. Позволь слегка освежить твою память. Помнишь солдат НКВД, которых мы беспощадно убивали в Бобруйске? Помнишь, как в Киеве ты, Малыш и Легионер резали глотки команде смертников? Забыл боснийцев и женщин из огнеметного взвода[68]? Может, еще заявишь, что забыл партизана Бориса с его бандой? Но, может, это были твои друзья? В таком случае ты очень странно проявляешь дружеские чувства! Я уж не говорю о пехотинцах на высоте семьсот пятьдесят четыре, которых мы отправили в ад огнеметами и гранатами. А что скажешь о гражданских в харьковской канализации? О тюремных служащих в Полтаве? Очевидно, все они были твоими друзьями. Продолжать?
Лицо Старика раскраснелось.
— Господи, как разошелся! — язвительно ответил Порта. — И, повернувшись к Хайде, указал большим пальцем на Старика. — Ему надо быть похоронщиком в штурмовых отрядах Армии спасения[69].
