Современный человек почти совершенно утратил такую живучесть. Его организм представляет из себя какую–то гнилую ветошь, которая расползается от одного прикосновения. Сколько труда и времени нужно ему для того, чтобы зарастить, например, какой–нибудь рубец или восстановить разрушенные болезнью ткани. Даже восстанавливая пищей и сном свою ежедневную трату, человек постоянно испытывает дефицит. Если и восстанавливает свои силы, то всегда с минусом, иногда с очень маленьким и едва заметным, а иногда и с очень крупным. Сумма этих минусов и дает, в конце концов, крах. Человек превращается в бессильное, измученное, слабовольное, ни к чему не способное существо, выражаясь фигурально, в лимон, в селедку, в тряпку, в лежачую колоду и, наконец, в буквальном уже смысле, в труп.
Совсем не то мы видим у первых христиан. Они именно были живучи. Возьмите, например, христианских подвижников, этих отшельников Фиваидских и других пустынь. Они не только не заботились о восстановлении своего организма, но, казалось, стремились к совершенно обратному, к тому, что как будто граничит даже с самоубийством. «Изнуряя» себя постом, постоянно проводя время в занятии тяжелым трудом, употребляя самую скудную пищу, да и ту в очень ограниченном количестве, живя как попало и где–нибудь, в вертепах, в пещерах, в подземельях, одеваясь в лохмотья, они не только не чувствовали никакого упадка сил, но наоборот, ясно ощущали в себе, как постепенно «внутренний» их человек обновлялся со дня на день. Каждый день прожитой жизни давал им не минус, а плюс. Жизнь начинала в них бить ключом. Жизненных сил в них так было много, что некоторые из отшельников, не зная, куда их приложить, давали им исход тем, что надевали на себя на голое тело пудовые железные обручи, цепи, зарывались по шею в землю, всходили на столпы и простаивали по сорока дней. В результате получалась долговечная жизнь и совершенно безболезненная старость. Все подвижники достигали преклонных лет и затем не умирали, а как–то засыпали.
Да, позвольте, — опустил маленькую подробность, довольно характерную. Я говорил вам, что человек смердит, в широком смысле этого слова, и чтобы заглушить свой смрад, употребляет разные средства. А вот подвижники совсем не заботились о том, чтобы «благоухать». Духи и мыло они ненавидели. Многие из них не мылись, не купались, не сменяли всю жизнь белья и, удивительно, грязные и нечистые, они не смердели. Мало того, под конец от них начинал распространяться по временам тонкий, но заметно уловимый запах, напоминающий аромат душистого масла…
Так вот что сделало и делает христианство. Оно победило таившийся где–то корень того, что мы с вами называем «язвой», и теперь уничтожает ее в людях и в мире. С его появлением на земле в жизни человечества произошел поворот. От последней точки в нисходящей линии — от гиббона — человечество в лице христиан повернуло и пошло во восходящей. И первым признаком того служит увеличение среднего числа, показывающего продолжительность жизни. Жизнь людей в общем удлинилась…
Далеко в беспредельную высь уходит восходящая линия христианства. Конец ее пронизывает небо…
Какая длинная, захватывающая перспектива! Переходя от вырождения к возрождению, постепенно перерождаясь, преобразовываясь, человечество, по словам апостола Павла, достигнет того, что вот это самое наше грубое, тлеющее тело станет сообразным славному телу Христа (Фил. 3, 21).
Вы представляете себе евангельский образ славного тела Христа? Перенеситесь мысленно на гору Фавор. «Лицо Его сияет, как солнце, и одежды белы, как свет…» (Мф. 17, 2). Это первые ступени той лестницы, по которой движется перерождение темного человеческого тела, ступени просветления. Всякий человек излучает, светит, но только нехорошим темным и недоступным для нашего зрения мерцанием. Он виден бывает только иногда на могилах мертвецов, когда усиливается гниение, тление трупа в земле, и есть именно продукт тления. Похоже на то светят гнилушки в лесу темной ночью. Первым признаком перерождения человека служит исчезновение этого излучения как результат ослабления и затем уничтожения в человеке тления. Освободившись от тления, тело приобретает способность временами, во время молитвы человека, более или менее ясно отсвечивать уже другим, светлым мерцанием, а в дальнейшем — и прямо–таки сияет. Но это еще не конец.
После Фавора тело Спасителя переживает еще одну фазу развития. После могильного склепа в саду Иосифа Аримафейского оно приобретает уже новые свойства. Оно, выражаясь уподобительно и грубо, переходит из твердого состояния в газообразное. Оно могло как бы расплываться, распространяться, делаться невидимым и затем вновь собраться, сосредоточиться в одном пункте. С этим Телом Христос входил в дома, «дверем сущим затворенным» (Ин. 20, 19). Но и по воскресении это еще было не вполне прославленное тело, потому что, распространяясь и исчезая, оно могло собраться опять–таки в тело, по внешнему виду мало чем отличающееся от нашего. «Не прикасайся Мне, не бо взыдох ко Отцу Моему» (Ин. 20, 17). Была и еще одна фаза развития Тела Христова. Она совершилась в небесах. В этом окончательно прославленном человеческом теле видел Христа уже в видении апостол Иоанн на острове Патмосе.
Грубый человеческий язык, в котором еще нет слов для выражения небесной красоты и которым писал апостол Иоанн свой Апокалипсис, не смог, конечно, точно выразить зрительные ощущения апостола. Но и из тех грубых слов можно составить себе понятие о том, что такое славное Тело Христа в Его окончательной стадии преображения. «Глава Его и волосы, — говорит апостол, — белы, как белая волна, как снег; и очи Его, как пламень огненный, и ноги Его… как раскаленные в печи…» (Откр. 1, 14–15).
Вам приходилось сидеть когда–нибудь у пылающего камина и смотреть в самую середину раскаленной кучи углей? Не правда ли, каким чудесным цветом горят они? Нежным, белым с розовым, сияющим, с мгновенным переливом то золотом, то серебром. Вот во что должно преобразоваться и наше смрадное, потливое, полугнилое тело.
— Но, виноват, — спохватившись, улыбнулся епископ, — я нарушил данное вам в начале слово — говорить лишь о том, что видят наши глаза. Вернемся опять к истории и к фактам жизни.
— Простите, Владыка, один вопрос, — прервал епископа отец Герасим, — но как же нам–то сделаться, не говорю, подобными апостолам, а по крайней мере, получить те жизненные силы, которые были у подвижников, ведь мы же все крещены во имя Христа?
— Крещение лишь первая ступень: оно только очищает; от чего? — поговорим при случае, но жизни не дает. Что дает вообще человеку жизнь, или точнее, поддерживает в нем жизнь? Пища и питие. Не поешьте недели две и вы помрете. Из пищи и пития человек пищеварительным аппаратом вырабатывает себе тот материал, которым и возмещает ежедневную трату энергии, и на счет которого восстанавливаются отживающие ткани организма. Но, как я уже сказал, тут расход и приход дают постоянный дефицит. Оттого и происходит крах, в противном случае, то есть если бы минус покрывался плюсом, человек никогда бы не вырождался. Вот тут и припомните разговор Христа с евреями о пище, после того, как Он совершил чудо насыщения пятью хлебами пяти тысяч человек. Христос именно в этой беседе и указал евреям на этот дефицит, происходящий оттого, что пища, принимаемая человеком, сама–то по себе тоже тленная, гниющая, и таковой был даже тот необыкновенный хлеб — манна, которым питались их отцы в пустыне (и который за его чудесные свойства евреи называли ангельским, небесным хлебом), потому что и он подвержен был тлению. И указывая на это, Христос сказал евреям, что Он именно и даст им хлеб живой, живительный, нетленный; даст им истинную пищу и истинное питие. И тут же ясно, точно и определенно разъяснил, что этот хлеб есть Его Плоть, а питие — Его Кровь, причем лишил возможности евреев понимать эти слова в каком бы то ни было переносном смысле.
Вот, кто понимал эти слова в буквальном смысле и питался этой пищей, тот и делался подобным апостолам.
— Вы говорите о Таинстве Евхаристии. Но, Владыка, разве мы не причащаемся? — с какой–то тоской спросил епископа отец Герасим.
Владыка как будто не обратил внимания на этот вопрос. Он встал, расправил отекшие от долгого сидения члены и, медленно пройдясь по комнате, остановился возле шкафа, в котором помещалась аптечка отца Герасима.
— Что это здесь у вас? — указывая на большую склянку, спросил он у отца Герасима.
— Хина, Владыка, — недоумевающе ответил отец Герасим.
— Лекарство от лихорадки… Сколько раз в день нужно принимать ее и в течение скольких дней?
— Раза три–четыре в день, смотря по степени болезни. Принимать, пока не пройдет лихорадка.
— Итак, чтобы избавиться от такой, в сущности пустяшной болезни, нужно принимать лекарство 3–4 раза в день, да раза три сходить к врачу. Так делайте же так и по отношению к тому Великому Лекарству, которое нам дал Господь. Так делали апостолы и первые христиане: они причащались ежедневно, пребывая между собой в любви и постоянно молясь. А мы, враждующие, льстивые в глаза, а за глаза готовые подставить всякому ногу, раз в год приходим к Небесному Врачу и хотим, чтобы сейчас же избавились от всех болезней своих, мук, страданий, благоприобретенных и унаследованных от своих предков; хотим, чтобы тысячелетиями портившаяся природа наша вмиг возродилась, и мы бы стали новыми людьми… Да и хотим ли? С этими ли мыслями приступаем мы к святому Таинству Причастия? Я видел в церкви раз, будучи еще молодым человеком, гвардейского офицера, который, зайдя в церковь, растерянно посмотрел по сторонам и, помахивая хлыстиком, обратился к церковному сторожу с вопросом: «Позвольте вас спросить, где тут причащаются?» И когда я, возмущенный этим, спросил его, что же заставляет его, такого невера, причащаться, он, любезно расшаркавшись, сказал: «Мне, видите ли, нужно свидетельство о бытии у исповеди и причастия… Нельзя… по службе… Начальство требует. Не будете ли столь любезны разъяснить мне, как это сделать?..»
