– Ни пуха тебе, ни пера, государь!
– К черту! – засмеялся Алексей Михайлович и ускакал в поле.
Казнь холопов
Базары в Москве бывали по средам и пятницам. Зимой торговцы устраивались у Кремля, на льду Москвы-реки. Летом – у Василия Блаженного.
Москва жила по-прежнему.
Неделю назад, 22 апреля, царь объявил «службу всей земле». Одним дворянам надлежало ехать в Яблонов, Белгород, Ново-Царёв. Другим без мешканья – в столицу.
Указ города не переполошил. О татарском набеге и не судачили почти: то ли будет, то ли нет, а коли будет, остановят, не допустят до Москвы. Судачили о Петре Тихоновиче Траханиотове. Он 23 апреля справил новоселье. Такие палаты отгрохал – боярам иным на завидки.
Челобитные дождем сыпались. Траханиотов забирал половину жалованья у подьячих своего Пушкарского приказа, не платил пушкарям. Плещеев грабил купцов, забирая меха и все, что стоило дорого.
На пиру в палатах Траханиотова Анна Ильинична была. На женской половине. Жена Петра Тихоновича – сестра Бориса Ивановича. Траханиотовы стали родней Милославских.
На пирах еда и питье Анну не радовали. Ее сажают рядом с хозяйкой – сестра царицы, жена правителя. Слово скажешь – ловят. Улыбнешься – смотрят, кому эта улыбка. Кто-то уже в обиде, не поглядела, не приласкала вопросом о здоровье.
Но вот будни. Борис Иванович при делах. Нынче у него с капитаном Иноземного приказа разговоры. Капитан Вынброк прибыл из Англии, бежал от Кромвеля, от тирана. О Кромвеле Борис Иванович хотел знать, каков он и что от него ждать.
Дом Бориса Ивановича – диво дивное, но старый ревнивец заставляет служанок смотреть за каждым шагом своей молодой жены. С холопами наедине чтоб ни на минуту без пригляда не оставалась.
Анна Ильинична решила Федосье Соковниной поплакаться.
Выехала через Спасские ворота, на Красной площади толпа, не проехать и уже не развернешься.
– Что стряслось? – спросила Анна Ильинична своего начальника стражи.
– Холопы Москвы подали царю челобитную: просят дать им волю.
– А ведь он тоже холоп! – ахнула про себя Анна.
Толпа гудела, как развороченный медведем улей.
Подьячие на все четыре стороны читали в толпу царский указ: семьдесят холопов-челобитчиков были помилованы, смертную казнь государь заменял им ссылкой в Сибирь. Но шестерых заводчиков поставили на Лобное место.
Место казни было оцеплено драгунами.
Казнили холопов поодиночке. Покатилась первая голова, вторая…
– За что?! – крикнули в толпе.
– Христопродавцы!
– Царя! Пусть царь выйдет!
В мертвое пространство между Лобным местом и толпой выскочил на коне Плещеев, погрозил плетью.
– Погоди, Плещей! И твоя голова так-то вот попрыгает! – звонко крикнули из толпы.
– Гони! Бей! – приказал Плещеев, и его люди принялись буравить людское море.
Толпа шатнулась, наперла, цепочка стрельцов лопнула.
– Плетьми! – крикнул Плещеев.
Толпу погнали.
– Что вы стоите? Хватайте зачинщиков! – орал Плещеев.
– У меня такого приказа нет! – ответил драгунский полковник, и его драгуны с места не тронулись.
Анна Ильинична сидела в каретке, забившись в уголок. Наконец толпу разогнали.
Поехали.
– Ты что такая бледная! – перепугалась Федосья, глядя на Анну Ильиничну.
– Как снег станешь! – Супруга всесильного боярина всплакнула наконец. – До смерти напугали!
Рассказала о казни челобитчиков, о бунтующей толпе, о Плещееве. А потом обняла, расцеловала Дуню.
– Прости меня, голубок! Мне с Федосьей посекретничать надо.
Остались с глазу на глаз, и Анна расплакалась без удержу.
– Несчастнее меня в Москве нет никого! Погляди на молодуху, погляди, глаз не пряча. Бедра любого молодца на грех наведут. Талия-то какая! Грудь невелика, да тоже на загляденье. Очи, губы, ланиты! Федосья, разве я нехороша?
– Хороша, – сказала Федосья, смущенная странным разговором.
– Скажи! Разве не моложе я сестры моей, но царю ее красота легла на душу. И слава богу! Мне большой боярин достался. Как он скажет, так и будет на русской земле. А я на холопов глазами стреляю. Бабу во мне разбудили, и голодна я теперь любовью, как лютый волк на Святки! – Повисла на Федосье. – Бога ради, не выходи замуж за старого.
Поиграла бусами, покрутила руками в перстнях.
– Вон какие огни камешки пускают. Но сниму и останусь ни с чем, золото само по себе, а вот любовь – это жизнь. И ничья-нибудь – твоя.
Утешая Анну, Федосья перебирала ей волосы, и Анна вдруг заснула. Коротко, но сладко.
Потом ходили в девичью, смотрели вышивки.
Пообедали.
И вдруг приехал Борис Иванович.
Федосье показалось: ближний боярин обрадовался, что Анна Ильинична у Соковниных.
Уезжать не торопился. Заговорил с Федосьей, увидевши на окне польскую книгу.
– Кто это у вас читает?
– Я читаю, – сказала Федосья. – Это жарты польские или факеции. Смешные рассказы. Тут о Диогене, о Сократе, об Аристиппе – философе царя Александра.
Борис Иванович удивился.
– Ты знаешь философов?
– Знаю, что они были, – ответила Федосья.
– Ну и что пишут о Диогене?
– Здесь только смешное. Спросили Диогена, в кое время подобает обедать и вечеряти? Диоген ответил: «Богатый ест, когда захочет, убогий, когда имеет еду».
– Мудро! – улыбнулся Борис Иванович. – А это, я вижу, рукописная книга.
– Из «Римских деяний» списывала.
– Ну а скажи мне, кто из великих царей тебе более всего поразителен.
– Александр Македонский, – сказала Федосья.
– Ты даже не задумалась. Чем же он привлек тебя? – Глаза у Бориса Ивановича стали злые. – Тем, что он был молод?
– Нет, не потому, что он был молод, – сказала Федосья. – То, что он был в Египте, в Персии, в Индии. Где был, там стало его царство.
– Умер, и Греция стала маленькой Грецией.
– Вина молодости, – изумила Федосья Бориса Ивановича.
– Это почему же?
– Страны, где был Александр, видели в нем завоевателя. Если бы Господь дал ему долгую жизнь, то все народы познали бы добрую волю полководца. Увидели бы выгоду большого царства перед малым. Малое лакомый кусок для сильного.
Борис Иванович даже руками всплеснул.
– Как жалко, что уезжать пора! На вечерню скоро.
Прощаясь, Анна шепнула Федосье:
– Он умный, а мне не ум надобен. Я хочу ребенка.
Битая к празднику
17 мая 1648 года Алексей Михайлович и царица Мария Ильинична отправились в Троице-Сергиеву лавру на богомолье по случаю Троицы, а также испросить благополучия чаду во чреве, ибо царица была тяжела.
Перед отъездом оружейничий Григорий Гаврилович Пушкин показывал царю чеканные оклады на образ Алексея – человека Божьего и на образ Марии Египетской. Государь заказал эти оклады в тот же день, как узнал, что царица понесла.
Москва готовилась к Троице. Люди наряжали дома зелеными ветками.
Федосья и Дуня в комнатах сами устанавливали березки, посыпали полы травой, с чабрецом, с веточками смородины, со стеблями мяты, душицы.
Дуня прилаживала березки по бокам голанки в зеленых изразцах.
Получалось красиво.
Федосья на сестру засмотрелась.
– А ты уже не Дуня. Ты у нас Евдокия.
Дуня смотрела на Федосью, морща лоб – не поняла сестру.
– У тебя в руках березки-девочки, но сама ты уже белая березонька.
– Это ты березонька! – Дуня любила сестру. – Тебе уже шестнадцать.
Федосья засмеялась.
– Нашла чему позавидовать. Тебе до шестнадцати целых три года. Столько чудес насмотришься!
– Это ты чудес насмотришься! – не согласилась Дуня. – Тебя к царице раньше возьмут.
Федосья вздохнула.
– Я другие чудеса люблю. Помнишь, в Переславль ездили? Какие перекаты! Не земля, а море. Все волны, волны. А собаку… В Переславле я ночью во двор выходила. Звезда упала. Летела, искрами сыпала.
– А меня не позвала!
– Так это же звезда. Я желанье не успела загадать! – Подняла руку. – Кто-то приехал.
И быстрые шаги: Анна Ильинична. С порога тянула руки к Федосье, плакала взахлеб.
Сели на лавку под окном.
– Дуня, воды! – послала сестрицу Федосья.
Анна воду пила, но плакала еще горше.
– Он меня ремнем отстегал!
– Да как же так? – растерялась Федосья: отстегать ремнем боярыню, сестру царицы мог разве что муж. А муж-то Борис Иванович.
– Еще чего принести? – спросила Дуня.
– Вина хочу! – сказала вдруг Анна Ильинична.
Дуня пошла к матери приготовить угощенье. Понимала: Анне Ильиничне надо душу излить.
– Он меня ремнем отстегал! – снова сказала боярыня, и глаза у нее стали сухие.
Спросить, что стряслось, Федосья не могла, а гостье, видимо, очень хотелось услышать вопрос: за что муж учил? Федосья гладила Анну по височку.
– Складная у тебя рука! – Анна повернулась, смотрела в глаза Федосье. – У меня полюбовник. Я все изведала!
Анна глаз не отводила.
– Напугала?..
– Не знаю. – Федосья опустила веки.
– Полюбовника моего Борис Иванович в леса послал, поташные ямы устраивать. Может, кто и спихнет в огонь… Но со мной ничего уже не поделаешь. Я бабьего счастья сполна вкусила! – Рассмеялась весело, легко. – Я опять заведу. Десятерых заведу!
