Шурка Смагин был родом из семьи военнослужащего и жил на «полкушке», как называли в Ташкенте большой военный городок, выстроенный после войны пленными немцами, японцами и другими интернированными солдатами Второй мировой, воевавшими против СССР и стран антигитлеровской коалиции. Но известен он был в городе отлично. Его фамилию и отчество прекрасно знали и в милиции, и даже в КГБ, но далеко не потому, что отец Смагина, в прошлом боевой офицер, служил полковником штаба Туркестанского военного округа, а мать была завучем престижной школы № 25 по улице Шота Руставели и одна из немногих жителей республики имела звание заслуженного работника образования. Сын же их стал известен исключительно тем, что, как пелось в одной песенке, он «с детства был испорченный ребенок, на маму и на папу не похож». «Отрывным парнем», сотканным будто бы из противоречий, с резким и буйным нравом и «нордическим» характером, от которого можно было ожидать всего, что угодно, но только не нормальных поступков, обычно присущих детям, воспитанным в таких семьях. Где появлялся Смагин, там всегда ждали чего-то из ряда вон выходящего: то ли погрома, то ли серьезной драки, то ли поножовщины и даже убийства.
Поговаривали даже, что за ним тянутся куда более серьезные дела, из-за которых неминуемой для других на его месте тюремной решетки Шурке удалось избежать только благодаря своему папаше и его бесчисленным еще со времен войны связям во властных и силовых структурах республики и даже страны. Считалось также между мужиками и «серьезными» людьми чуть постарше, что за спиной Смагина стоит не кто-нибудь, а известный своим буйным нравом и неслыханной дерзостью воровской авторитет Вогез Хачатрян по кличке Дед. Поговаривали, что главная «крыша» его была даже покруче Деда, а именно некий Папа – гроза всех тогдашних предпринимателей и цеховиков, ни имени, ни отчества, ни фамилии которого Глодов не знал. И даже никогда не слышал. Знал только от знакомых ребят, что величали этого человека то ли Гюрза, то ли Старая гюрза. И то, что родился он в этих местах, был похож на русского или грека и происходил чуть ли не из старинного басмаческого рода беков, а может, и ханов, манапов, баев или кого другого. Хотя мать его была русской женщиной, истинно христианской душой, «свалившей» когда-то от «красного террора» в Среднюю Азию и умершей здесь в полнейшей бедности. Рассказывали Глодову и другие версии, которым, честно говоря, он слабо верил, поскольку был полностью убежден, что никто из этих рассказчиков всей правды не знал, да и, можно сказать, даже боялся знать. Поэтому и плел всякие догадки, выдавая их за чистую монету.
С такими мыслями Вячеслав лениво и уныло добрел до тренировочного поля, оглядел его из бетонного круга сектора для метаний и, обнаружив на выжженной солнцем траве хаотично разбросанные в разных местах и на разном расстоянии от круга семь спортивных снарядов, нехотя поплелся собирать их. Минут через двадцать он, как запряженная плугом лошадь-бомбовоз или как бурлак на Волге с известной картины Репина, натужно тянул своими длиннющими руками с вздувшимися от напряжения венами, ухватив за ручки на металлических тросах, почти пятидесятикилограммовую металлическую массу поблескивающих на солнце крутящихся шаров. Он сильно наклонился вперед своим долговязым, жилистым телом и большой кудрявой головой. Причем пять снарядов он тянул левой рукой, с пальцев которой так и не снял аккуратно намотанный и обильно наканифоленный эластичный бинт, а два – свой и тренера – в правой, также накрепко ухватившей «замком» металлические ручки молотов.
Он уже завершал свой нудный, малоприятный и изнурительный поход на жаркое поле. До маленького дощатого домика синего цвета – склада спортинвентаря, к которому он направлялся, Глодову оставалось перейти только красноватую гаревую дорожку для бега, а потом метров тридцать – сорок по горячему от солнца бетону. Тут Вячеслав, наконец, приподнял голову. То, что он увидел, было выше его понимания.
Прямо у входа в синенький дощатый домик спортинвентаря стоял еще совсем недавно виденный им перед окошечком раздачи в кафе сам Шурка Смагин и о чем-то очень живо, активно жестикулируя одновременно обеими руками, приняв чуть ли не угрожающую позу, беседовал со старым стадионным сторожем. Урман-ака стоял перед ним навытяжку, как солдат перед офицером, лишь время от времени позволяя себе вытереть длинным рукавом халата, бывшего когда-то цветным, но за долгие годы ставшего замызганным и засаленным, мокрые от пота лицо и голову, покрытую неизменной и старой – судя по узорам скорее всего таджикской – тюбетейкой.
Решив для себя не встревать на всякий случай в их довольно громкий и даже, как показалось Вячеславу, нервный, напряженный разговор, некоторые слова которого произносились на узбекском языке, Глодов остановился. Сел на самую кромку беговой дорожки и, время от времени поглядывая в сторону непонятных его разуму собеседников, намеренно снял кроссовки и высокие светлые с характерной эмблемой носки фирмы «Адидас» и стал вытряхивать из них набившийся за последние тренировки песок. Наконец, дождавшись момента, когда оба спорщика зашли в дощатый домик, Глодов схватил в обе руки вместе с молотами свои пожитки и, босой, быстро пошел к входу в синий домик, миновав старый колченогий стул, на котором пару минут назад в гордом одиночестве в теньке сидел Урман-ака. Он решил оставить снаряды прямо перед входом.
Так бы, видимо, он и поступил, если б не любопытство, почему-то с огромной силой овладевшее начинающим искусствоведом и заставившее его сделать все с точностью до наоборот. Поэтому, прокравшись тихонько, как кошка, к входу в склад спортинвентаря, Вячеслав осторожно положил все семь молотов рядом со стулом старого Урмана и, держа в руках свои кроссовки и скомканные мокрые носки, он тихонько заглянул внутрь помещения, решив, в случае чего, сказать, что ищет сторожа. А потом уже на цыпочках прокрался внутрь прохладного помещения, пахнувшего мокрыми досками и застарелой плесенью, где на полках, на свежевымытом полу с давно облезшей краской и бесчисленных завернутых в стенки крюках лежали, висели, стояли и валялись спортивные снаряды, пропитанные потом старые шиповки и прочий спортивный инвентарь и стадионная атрибутика. Зайдя в длинный коридор, он услышал в самой дальней комнате, видимо, не прерывавшийся ни на минуту разговор тех же людей, но уже не на повышенных тонах, а полушепотом обсуждавших какие-то серьезные проблемы. Он решил подойти поближе, к самой двери, чтобы получше слышать то, что собеседники обсуждали с глазу на глаз.
Когда, поборов страх, Глодов через широкую щель в стене заглянул внутрь той комнаты, он увидел, как Смагин в подтверждение каких-то сказанных им ранее слов, как одноногий Сильвер «черную метку» в любимой им с детства книге «Остров сокровищ», вдруг резко достал из-за спины вложенный за пояс довольно широкий узбекский нож в расшитых каким-то восточным узором лаковых черных ножнах с завязками для крепления к седлу лошади или ишака. Потом, не торопясь, молча вынул его из ножен, держа за украшенную драгоценными камнями ручку слоновой кости. Блеснуло в луче солнца, пробивавшегося сюда через небольшое, затянутое паутиной окошко, широкое лезвие, на серебре металла которого прямо над лункой для крови Вячеслав смог разглядеть золотой полумесяц и выбитые золотом латинские буквы: «Гюрза». Потом Смагин осторожно протянул лезвие старику Урману, оставив нож в его руках, и тот стал самым внимательным образом разглядывать клинок, потирая его время от времени своими грязными, скрюченными пальцами.
– Ну что, теперь веришь? – спросил сквозь зубы Смагин.
В ответ старик не сказал ничего, только испуганно покачал головой из стороны в сторону.
– Да ладно, отец, ты не юли, не ври и мозги не крути. Не смотри, что я молодой, я свое дело знаю, и просто так меня к тебе бы не прислали. Ты сам знаешь, что теперь должен выполнить Урман-ака, так ведь? И без меня ведь знаешь, только дурочку крутишь, старая лиса. Мне известно, кем ты в молодости был и сколько земли напоил кровью наших ребят, да и своих тоже, но не хочу говорить. Тебе что, этого знака недостаточно, что ли? Может, ты другой захотел? Так сразу скажи, не тяни, не пудри мне мозги, разойдемся, пока я добрый. Думаешь, я сам этот финак сделал, чтобы тебя на старости лет напугать? Меня что, по-твоему, танк в голову ранил, что ли? Пошевели своими мозгами, если они у тебя еще остались, старый анашист, – добавил Смагин, глядя маленькими жесткими глазками прямо в испуганные глаза старика Урмана.
Старик опять ничего не сказал в ответ, только по-прежнему держал блестевшее в лучике солнца лезвие в ладонях дрожащих рук и глядел насмерть испуганными глазами на Шурку Смагина.
– Я правильно тебя понял, да, старик? – добавил тот и протянул Урман-ака лакированные черные ножны. – Ты, думаю, все понял и сам. Короче, знаешь, что тебе дальше делать нужно, так ведь? И прекрасно знаешь, кто тебе это передал и кому ты должен передать дальше. А остальное, как я понимаю, тебя уже не касается. Хватит, хрен старый, свои грязные брюки протирать, да небо здесь на стадионе анашой коптить. Совсем, наверное, засиделся за столько лет? – смеясь уже в полный голос, добавил он. – Ну что ж, Урман-ака, вот и твое время пришло. Пора, наконец, и тебе свою верность Аллаху подтвердить, так ведь? Настоящим мужским делом заняться. А то зря, что ль, всю жизнь тебя из рук, как голубя или перепелку, кормили почтенные люди?
