Я взглянула. «Happy Travel», было написано в путевке, приглашает нас в Египет, на Красное море.
Послезавтра.
— Ты ведь мечтала туда поехать! — сказал он и обнял меня.
Я не могла возразить, что не сейчас, не с рукой в гипсе, ведь я не смогу даже плавать, — у него был такой радостный вид, что я тоже крепко обняла его.
— Ты мой любимый! — сказала я.
Мы полетели в этот Египет. Отель был хороший, бассейн, в котором я не могла плавать, при отеле тоже был хороший, коралловые рифы, которые он показывал мне на снимках — он специально купил небольшую камеру для подводных съемок — были потрясающие, море, в которое я не могла окунуться, было теплое… Зато я увидела пирамиды, хотя мы добирались на них четырнадцать часов автобусом.
В целом все было прекрасно. И хотя у меня мелькнула мысль, что он мог бы подождать, пока мне снимут гипс, я не хотела портить ему радость от сюрприза.
Теперь нам вполне хватало друг друга. Теперь я хотела быть с ним, с моим хорошим мужем, который что-то понял, который уже все осознал.
И я начала думать о ребенке иначе. Приближалось время, когда я могла бы стать матерью, и у моего ребенка был бы хороший отец. Мы занимались любовью каждый день, как никогда прежде, хотя это было непросто из-за гипса.
— Красивый гипс, — заявил он, когда я положила больную руку на живот. И мы расхохотались и никак не могли остановиться.
В одну из ночей он поцеловал меня в плечо:
— Может, на этот раз получилось?
Я знала, что он имеет в виду.
— Может быть, — сказала я. — Я перестала принимать таблетки в прошлом месяце.
Осталась не разобранной еще маленькая комната, там мне не хватает смелости распоряжаться свободно. Я не знаю, что делать с лекарствами, — должно быть, они все просроченные, с письмами, с фотографиями людей, мне незнакомых. Я испытываю неловкость, заглядывая в коробки, в ящики стола, в шкатулки, в которых что-то спрятано, в том числе и от меня.
Но это надо сделать, я знаю.
Когда я сказала ему про таблетки, он встал и вышел из спальни. Но у меня не было ни капли беспокойства. Еще нет. Я лежала, изнемогая от наслаждения, уже сонная, и ждала, когда он вернется. Он долго не возвращался, поэтому я поднялась.
Он сидел в комнате перед телевизором, звук был выключен, на экране двигались люди.
— Что ты делаешь? Ложись спать, — сказала я, но он не повернул головы.
Я подошла к дивану. Он сидел неподвижно и молчал. Я села рядом, положила ладонь на его руки.
Ко мне повернулся мистер Хайд[12]. Этот взгляд, это выражение лица…
Как будто бы и не было этих трех недель.
— Что, сучка, довольна собой?!
Я все пишу, и меня не остановить. Уже поздно. Но я не сплю и не делаю вид, что сплю, я пишу тебе обо всем.
Я просто удивляюсь, что в состоянии это делать.
И рада этому.
Я больше не позволю себе оставаться безучастной. Это совсем не сложно. Почему я пришла к этому так поздно? Ведь я могла бы поговорить с тобой раньше, прежде чем…
Если я тебе все расскажу, ты расскажешь мне о себе? Как? Как ты это сделаешь?
Я многих вещей не знаю, но догадываюсь кое о чем, особенно теперь. И не буду тебя осуждать. Я люблю тебя. В самом деле.
А потом он оделся и ушел.
Несмотря на то, что была ночь.
Я не спала, бодрствовала. И молилась, чтобы не быть беременной, не сейчас, не от него. Молилась об этом так горячо, как никогда прежде. Молилась и просила у Бога прощения за то, что об этом молюсь.
Он вернулся на следующее утро.
— Где ты был? — спросила я.
— Не твое дело, — сказал он и исчез в спальне.
Когда я заглянула туда, он лежал с книгой поперек кровати и даже не взглянул на меня.
Он встал вечером. Я уже ожесточилась.
— Прости, — сказал он, — такое больше не повторится. Мне стало чертовски неприятно, что ты меня обманывала… Это было невыносимо. Дай мне аспирин, у меня болит голова…
И я дала ему аспирин.
Все постепенно возвращалось в норму. Когда мне сняли гипс, оказалось, что сломанная рука стала тоньше, чем другая, и мне показали всякие упражнения: сжимать мячик, например. И я тренировалась с теннисным мячиком, сидя рядом с мужем перед телевизором, когда он смотрел программу новостей.
— Ты специально это делаешь! — воскликнул он однажды вечером.
— Что?
— Ты меня никогда не простишь, я знаю! Будешь мне живым укором! Думаешь, я не знаю, зачем ты постоянно возишься с этим мячиком? Я помню, что я тебе сделал, пом-ню!!!
Он хлопнул дверью и ушел.
Я снова сделала что-то не так.
Я спрятала мячик и больше не упражнялась при муже. В телевизоре что-то мелькало, картинки сменяли одна другую, но я на них не смотрела и ничего не слышала.
— Почему ты не разрабатываешь руку? — спросил он.
Я молчала.
— Снова мне назло?! — крикнул он.
Во мне что-то затрепетало и никак не хотело успокаиваться.
Я молчала.
— Я для тебя из кожи вон лезу! Но тебе, конечно, и этого мало. С меня хватит!
Я очень скоро стала прежней, такой, как раньше.
Вот только месячные задерживались, хотя я отчаянно молилась, чтобы не быть беременной: «Боже, если Ты существуешь, не допусти этого, пожалуйста, хотя я знаю, что нельзя о таком просить…
Когда-нибудь, в будущем… Но сейчас позволь мне не иметь этого ребенка».
Почему я не помнила того, что сегодня так хорошо помню?
Почему я раньше не могла это вспомнить?
Почему сегодня я вижу тот вечер так четко, словно это произошло вчера, а не годы назад?
— А что бы ты сделал, если у меня был такой муж? — спросила я тебя после какой-то программы, какого-то очередного ток-шоу на тему насилия, какой-то очередной болтовни с жертвами, которые смело рассуждали в кадре о своих мужьях, а потом возвращались домой, к этим самым мужьям.
Ты сказал:
— Убил бы сукина сына. — И это был первый и последний раз, когда я услышала из твоих уст бранное слово.
Наверное, ты все-таки не в силах предвидеть всё, потому что тогда я не хотела, чтобы ты кого-то убивал.
А может быть, если бы я помнила, что ты сказал тогда, то рассказала бы тебе обо всем.
Но я никому не могла об этом сказать.
Потому что получилось бы, как всегда — раз он тебя ударил, значит, у него был повод.
Ведь без повода никто никого не бьет.
Внезапно.
Стулом.
Кулаком.
Наотмашь.
Ночью.
Утром.
До обеда.
В ванной.
Нет, такое невозможно.
Сама напросилась.
Может, ей это нравится.
Если бы не нравилось, что бьют, ушла бы, правда?
Неправда.
Когда тебя кто-то унижает, света Божьего не видишь. Внешний мир перестает существовать. Нет родителей, нет юристов, нет психотерапевтов, нет друзей. Есть только ты и он. Мучитель. От него зависит, выспишься ты или нет. Остановит ли он машину на автозаправке, если тебе хочется писать, или тебе придется терпеть до самого дома. Будет день удачным, и переживешь ли ты его.
Обо всем этом узнаёшь, только когда поживешь с ним. Не раньше. Это как со смертью: какова она, знает только тот, кто уже умер.
И снова вокруг — четыре стены и никакой возможности вернуть к жизни доктора Джекила. Он, правда, порой появляется, но лишь на миг. Зато со мной уже свершилось чудо. Или проклятие. Как мне смириться с тем, что ребенок уже обосновался в моей матке? Уже связан со мной зачатками плаценты и пуповины. Уже развиваются его крохотные клетки, формируются органы. Вероятно, у него уже есть голова, она вначале такая большая…
И мой ребенок с каждым днем растет.
А муж на вопрос: «Который час?» отвечает:
— А что? Я уже тебе мешаю? Недостаточно много работаю? Тебе мало всего этого? Что еще для тебя сделать? Ну!!!
Поэтому я не говорю ему о ребенке. Пока. Не хочу, чтобы он меня дергал, берегу себя, стараюсь не переутомляться, поливаю цветы и чищу столовые приборы. Возвращаюсь с работы усталая и хлопочу по хозяйству. И снова все делаю не так.
— Что ты хочешь мне доказать?! К черту! Я сыт всем этим по горло! Ты еще пожалеешь!
Так шли неделя за неделей.
— Купи продукты, — говорил он и оставлял двести злотых на черной столешнице в красной кухне, которую я ненавидела.
Я шла в магазин.
— Ты не отчиталась, сколько потратила, — говорил он.
Я мысленно, по памяти, складывала в столбик: крупа, говядина, помидоры…
— Я хочу знать, к примеру, сколько стоили помидоры, — заметил он. — Неужели так трудно все записывать?
Помидоры я покупала вместе с зеленью, солеными огурцами для рассольника и яблоками. Всего заплатила около ста злотых.
— Ты не понимаешь, что я спрашиваю? Сколько стоили помидоры?
— За помидоры, яблоки и огурцы я заплатила около ста злотых.
