– Отдай! Отдайотдайотдайотдайотдай!!!
– Господь – Пастырь мой. Я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою…
– Ыпа-ан Ыоиыч, у ас о-оти-ы-ы!
– И просто, и просто, и просто тигрята! Ну просто-просто-просто-просто-просто тигрята! – визжала Мартышка.
Длинноволосый старец, похожий на мумию, склонился над Скворцовым, заслоняя обзор. С отвисшей трясущейся челюсти срывались капельки слюны, когда он, мотая головой из стороны в сторону, протянул Макару измусоленную хлебную корку:
– О-очешь?! Ие-есь о-очешь?!
Дрожащими руками Макар попытался зажать уши, но голоса уже проникли в голову. Они шумели, сталкиваясь, как бильярдные шары, ругались, визгливо хохотали и плакали. Макар наотмашь ударил когтистую птичью лапку, выбив хлеб. Мумия скуксилась и заревела, добавив еще один раздражающий звук в царящий вокруг фонетический бедлам. Упав на четвереньки, она враскоряку уползла за упавшей коркой, а на ее месте вырос громадный дядька в белом халате. На широком усатом лице озабоченность, в пудовом кулачище безнадежно утопает рукоятка пистолета. Черный поцарапанный ствол, в руке великана походивший на игрушку, абсолютно не пугал Скворцова. Пистолет казался самой разумной вещью в этом аду. Самой правильной и нужной.
Бегло оглядев незваного гостя, здоровяк, кряхтя, припал на колено. Ладонь размером с саперную лопатку легонько похлопала Макара по щекам. Скворцов отпрянул, треснулся затылком о дверь и яростно зашипел. Дядька сдвинул кустистые брови к переносице, превратив тусклые голубые глаза в узкие щелки, и неожиданно заржал. Громко, от души, на мгновение даже перекрыв какофонию, рвущую мозг Макара на части.
Кряхтя еще сильнее, дядька поднялся на ноги. Буднично сунул пистолет в карман халата, подхватил Скворцова под мышки и вздернул вверх, буквально вынеся обмякшее тело в коридор. Там, прислонив его к стене, пощелкал пальцами перед лицом Макара и, видимо, остался доволен.
– Пошли-ка! – бросил он, совершенно спокойно поворачиваясь к Макару спиной.
Далеко идти не пришлось. Усатый пересек коридор и, толкнув дверь напротив, вошел в небольшой кабинет. Оценивая покатые плечи, больше подходящие борцу или штангисту, Скворцов отрешенно подумал, что такого скальпелем не срежешь. Такого, наверное, и огнестрел не всякий возьмет. Во всяком случае, не сразу. Иллюзий по поводу своей физической формы Макар не питал. Понимал, что врукопашную против такого кабана ловить ему нечего. Потому покорно поплелся следом, неуверенно переставляя ноги.
– Располагайся.
Немногословный дядька приглашающе махнул лапой в сторону массивного кресла. Благодарно упав в объятия потертого черного кожзама, Скворцов откинул голову, пытаясь упорядочить разбегающиеся мысли. Усатый нырнул в стенной шкаф и вынырнул обратно с крохотным пузырьком на ладони. Сорвал крышку, плеснул на загодя подготовленную ватку, разливая в воздухе тошнотворный запах.
– На-ка, нюхни! – Великан безапелляционно сунул ватку Макару под нос.
Пары нашатырного спирта вернули миру четкость, да так резко, что заслезились глаза. Скворцов обвел кабинет бессмысленным взглядом. Интерьер простенький, если не сказать спартанский: письменный стол, заваленный бумагами, древний монитор, покрытый пылью, портрет президента на стене, под ним два деревянных стула. Усатый вынул из шкафа початую бутылку водки, граненый стакан и вскрытую жестянку со шпротами. Звякнув о край стакана, горлышко призывно забулькало.
– Пей!
Ладонь-лопата попыталась впихнуть стакан Скворцову в руку. Водка пахла еще омерзительнее нашатыря. Желудок сделал сальто, но удержался. Усатый безучастно пожал плечами и привычным движением опустошил стакан, четверть литра уничтожил в два глотка. Закусывать не стал, шумно занюхал рукавом. Только присев за стол, выловил из банки рыбку и закинул в рот. Вяло жуя, наполнил стакан снова.
– Как знаешь… – просипел он и без перехода стукнул себя кулаком в грудь. – Дубровин, Степан Григорьевич. Санитар местный.
Синие глаза разглядывали незваного гостя с интересом, но без подозрительности. В такт движению челюстей шевелились густые усы, черные с белым. На висках вдоль огромных залысин змеились синеватые желваки. Волосы, тоже изрядно пострадавшие от седины, выглядели неопрятно, будто попали под сломанную газонокосилку. Видимо, стригся Степан Григорьевич самостоятельно. «Как и все мы», – подумал Скворцов, вытирая рот и отбрасывая с глаз отросшую челку.
– Макар… – Он запнулся, подыскивая слова. – Пу… путешествую, вот… Простите… я сейчас… в себя приду и…
– Сиди, не ерзай! – махнул рукой санитар. – Быстрее отпустит. – Он облокотился о стол, сцепил исполинские ладони в пудовый замок. – Ну, выкладывай! Как ты нас нашел, Макар-путешественник?
– Откуда? – вместо ответа спросил Скворцов. – Откуда здесь столько людей?
– Слишком философский вопрос для одиннадцати утра, – добродушно проворчал Семен Григорьевич, постукивая крепким желтым ногтем по бутылке. – Может, присоединишься? У меня уже с год из собутыльников только зеркало.
– Откуда? – повторил Макар тихо-тихо.
– От верблюда, блин! – недовольно крякнул санитар. – Что за люди, елки зеленые?! Им водку предлагаешь, а они нос воротят! Пропащее поколение, как есть пропащее.
Содержимое стакана исчезло в луженой глотке. Скворцов молчал, ожидая ответа. Дубровин отер усы, закусил шпротиной, наполнил стакан в третий раз, обстоятельно вытряхнув из пустой бутылки все до последней капельки. Наблюдающие за Макаром глаза оставались совершенно трезвыми. Будто кто-то другой только что выдул без малого пол-литра водки.
«Да такую массу, пожалуй, и канистрой не свалить», – отстраненно подумал Макар.
– А неслабо тебя накрыло, путешественник! – усмехнулся Дубровин. – Сколько ты уже людей не видел? С весны, как исчезли все?
– Месяц, наверное. Может, чуть больше… Видел парня под Кировым.
Макар решил не отпираться. Очень уж пытливые глаза у санитара, очень уж умные. Обладатель таких глаз ложь сразу почует, а вот полуправду, как знать, может, и проглотит? Просто не нужно заканчивать историю. Не стоит рассказывать, как, цепенея от звука собственных шагов, подкрадывался к спящему, чтобы полоснуть подрагивающее открытое горло, и как снегом оттирал залитые кровью руки. Неаккуратно вышло, чего уж там.
– Под Кировым… Это ж полтыщи километров отсюда! А ты и впрямь путешественник, да? – Степан Григорьевич задумчиво потеребил измочаленный ус. – Ну а мы – тутошние, понимаешь. Не поверишь, я, как с Афгана вернулся, так здесь и кукую, уже двадцать шесть…
– А эти? Почему их так много? – перебил Макар. – Там же человек сто, наверное?!
– У страха глаза велики. Двадцать три человека, если меня не считать. Но с непривычки оно, конечно, может и тысяча примерещиться. – Дубровин не обиделся, продолжал болтать. – Все исчезли, а эти – остались. Библию читал? Блаженны кроткие, Макар-путешественник, ибо они наследуют землю. А кротче этих и выдумать сложно. Невинны, аки дети…
– Что, все психи остались? – недоверчиво переспросил Скворцов.
– Ну, почему все? Две трети, наверное. А за тех, что исчезли, я и так знал, что они симулируют.
– Чушь какая-то. Вы серьезно? Слабоумные наследуют землю? – Макар все никак не мог собраться, в голову настойчиво лезли картинки сумасшедших домов, под завязку набитых новыми хозяевами земли. – Почему тогда не дети? Или верующие? Они тоже кроткие, разве нет?!
Подперев кулаком щеку, Дубровин изучал незваного гостя, как некую заморскую диковинку. Он даже открыл было рот, но передумал. Грузно выбрался из-за стола, двинулся к выходу.
– Пошли, путешественник, покажу кой-чего.
Макар неохотно поплелся следом. Мозги прочистились, реальность перестала расплываться перед глазами, и шаг вроде выровнялся. Но лишь до порога той безумной комнаты. Во второй раз накрыло слабее, но все равно ощутимо. Макар слепо зашарил по стене, пытаясь найти точку опоры. Нашел. Рывком расстегнул молнию пуховика, вытер вспотевшее лицо шапкой. С минуту стоял с закрытыми глазами, вспоминая дыхательные упражнения для рожениц. Долгий вдох, череда коротких выдохов. И еще раз. И опять. И снова. Пока в ушах не рассосалась ватная пробка. Пока разноцветные пятна не слились в единую картинку, давно забытую, точно из другого мира. Вокзал. Рынок. Метро в час пик. Человеческое месиво. Да, не сотни, всего два десятка сумасшедших, все равно тяжело. Макар и не думал, что так привык к одиночеству.
