Я провел бессоную ночь. Тьма двигалась нескончаемыми караванами теней по бледной пустыне потолка. Затерявшись в бессонице, я не спрашивал себя, пойду ли завтра в книжный подвальчик, я твердо знал, что не пойду, что это невозможно, что я ужасно, немыслимо оскорблен. Но к утру печать, скрепленная силой моего достоинства, размягчела и поредела, и мной овладел страх потерять Наташу навсегда. С женщиной, не похожей ни на кого, не расстаются до тех пор, пока причины, толкающие к разлуке, не выходят за границы земных обид и недоразумений. А в том, что она делает с отцом, нет ничего сверхъестественного. Ведь я мог и не узнать! Я мог оставаться в неведении, и все продолжалось бы наилучшим образом до самой развязки, возможно, до нашей свадьбы. Почему же так? Все было так хорошо, на редкость благополучно, и все изменилось к худшему, все полетело к черту только оттого, что я узнал. Но мало ли чего я не знаю! Я не в состоянии знать все, однако это не мешает мне в тех или иных обстоятельствах чувствовать себя превосходно. Почему же я должен потерять Наташу и навсегда впитать в себя горечь потери, а не остаться с нею и, как бы забывая о своем знании, еще получать мгновения блаженства? Что я узнал - это не более чем случайность, нет никаких оснований думать, что я непременно должен был узнать, я мог никогда ничего не узнать, и это было бы, кажется, больше похоже на правду, это было бы достоверно, жизненно. Есть вещи, которые человеку и не следует знать, тогда как знание, навязанное мне случаем, смахивает на какое-то надувательство. Я кем-то обманут. Мы трое обмануты, с нами сделали совсем не то, что нужно было и что предполагалось, и можно понять досаду Иннокентия Владимировича и Наташи, даже если после моего ухода они закончили начатое, вполне насытив свою страсть.
На следующий день я отправился к ней. Я на что-то надеялся в предстоящем объяснении, на какой-то неожиданный поворот, который все разрешит, уладит, который примирит меня с вопиющими противоречиями действительности. Я рассчитал так, чтобы прийти в обеденный перерыв, когда мы сможем без помех запереться с ней в подвальчике и все обсудить. Момент предстоит волнующий, мы останемся один на один, я, вооруженный обвинением против ее низости и греха, и она, ищущая снисхождения у моей чрезмерной, может быть, взыскательности. Вот когда культура, к которой я поднялся сквозь голод, непонимание и прочие лишения, поможет мне быть не только грозным судьей, но и милосердным спасителем заблудшей овцы. День выдался морозный, солнечный, ясный, и красота нашего города, помещенная в легком воздухе как игрушка, заново обстроилась и прихорошилась. Свежая древность улиц, разогнавших тягостные сны преходящих времен и безвременья, наполнила меня сознанием единства с миром, который непоколебим, пока стоят эти большие вычурные дома. Однако у входа в подвальчик я еще издали увидел Наташу и ее отца, о чем-то оживленно беседовавших, и тогда я просто и ошалело повернул вспять, помчался в обратном направлении, под торчками голых и сверкающих льдинками ветвей, старательно выписывающих перспективу моего пути.
Наташа заметила меня и, кажется, вскрикнула, - какие могут быть сомнения? - она вскрикнула, призывая меня не делать глупостей, не убегать, и это было и странно, и восхитительно, и благоразумно, и очень живо, однако я не мог вернуться к ней, пока там находился Иннокентий Владимирович, "папа", досадовавший, что я вновь путаюсь у него под ногами, и равнодушно смотревший, как я улепетываю. Возможно, сложная, как если бы надуманная комичность ситуации выкристаллизовала в нем убеждение, что я сам по себе не Бог весть какой серьезный соперник, но капризы и непредсказуемость поведения дочери весьма повышают мои шансы. Я успел разглядеть, что он втолковывал что-то Наташе со страстью, какой я от него и не ожидал, а когда Наташа вскрикнула обо мне, он сразу впал в целительное равнодушие, в усталость художника, подарившего миру свой бесценный талант, а в ответ получившего дурашливую или наглую, тупую гримасу. Теперь я бесславно бежал прочь, глотая обжигающий мороз и неловко выбрасывая перед собой голодные ноги, вырвался на пустынную улицу, где громоздились по бокам двухэтажные каменные коробки, и быстро зашагал по ее медленному и ровному подъему к руинам храма на горизонте. Город широко расплеснулся вокруг. Я выбивался из последних сил. Постоянное недоедание делало меня легкой добычей для любого преследователя, тем более для девицы, которую заботливый папаша обеспечивает всем необходимым даже в преизбытке. Обернувшись, я увидел настигающую меня Наташу, которая знаками приказывала мне остановиться, а то даже как будто и грозила пальчиком. Я ускорил шаг, остро сознавая всю смехотворность моего положения, ибо я попросту уносил ноги от праведного негодования своей любовницы, возмущенной тем, что я не пожелал ее выслушать. Чтобы обмануть и запутать ее, я свернул в узкий, кривой переулок, а поскольку там высилась над пустырем церквушка, я обогнул ее белое округлое крыло с зарешеченными оконцами, возле которого очутился, и вошел внутрь, надеясь, что Наташа не догадается, куда повела меня дорога бегства. Усталость сделала меня суровым, и я не хотел ее видеть. Даже в глубине моей души не оставалось места надежде, что она все-таки догадается.
***
Церквушку восстанавливали, но возле иконостаса, похоже, проводились уже службы. Внутри было пусто, и я пошел между голыми обшарпанными стенами, изображая интерес и усилия воображения, рисовавшего мне первоначальную прелесть этого святого места. Старуха, торговавшая у входа свечками, крестиками и книгами житий божьих угодников, с инстинктивной проницательностью бывалой прихожанки угадала во мне богоотступника, но, обремененная ответственностью за имущество храма, не сообразила, что на всем свете белом не встретишь животного более безвредного, чем я, и откровенно следила за мной. Попытки отгородиться от ее враждебности стеной презрения лопались, как мыльные пузыри, и мне не оставалось иного, как бросать окрест себя взгляды мелкого воришки. Кое-где виднелись дешевенькие примитивные иконы, которые собрали, должно быть, по принципу "с миру по нитке", но они тронули меня, я представил себе, как простые люди, не попавшие на пир новых хищников, но, конечно, и не выброшенные еще на помойки, на свалки, несут своей церкви эти скромные дары. Я же не был даже и с ними. Странный путь уготовил я себе! Убежать с улицы от преследования разгорячившейся любовницы, а в церкви под влиянием подозрительной сторожихи уподобиться хитрому лису, промышляющему, впрочем, по мелочи, - это как-то и естественно для меня при всей обширности моих познаний и основательности моего волеизъявления, столь свободного во всех отношениях. На запачканных известью козлах трудился художник, выводя роспись, а внизу, высунув язык, вис на веревке его сумасшедший помощник. Оба они трудом славили Господа, каждый в меру своих способностей. Символизировали Россию, старую и вечно обновляющуюся. Стоило мне скрыться с глаз старухи за колонной, она тотчас ринулась совершать подвиг моей поимки, выросла рядом и уставилась на меня, прослеживая взглядом, чем я интересуюсь в особенности. Но интересоваться было нечем, кроме ее враждебного недоверия и жестокой бдительности, и я заговорил с нею сладким голосом, пытаясь рассеять ее страхи. Ее душа мгновенно оттаяла. Она рассказала мне, что храм вернули верующим, но восстанавливать его приходится собственными силами, и при этом она выразительно повела рукой в сторону помощника, который своим скорбнодушием углублял духовную жизнь церкви, но в качестве труженика умел только дергать за веревочку.
- Вот бы вы и приходили нам помогать, - закончила она уже с симпатией ко мне и даже какими-то иллюзиями на мой счет.
Деньги они платить не станут, но ведь обедом накормят, подумал я. Я не в силах ни доказать существование Бога, ни опровергнуть его, но церковь заметна и необходима, она вкладывает в душе человека волю быть. Неожиданно очутившись в церкви, я не осознал себя счастливчиком, которому само провидение указало верный путь спасения от греховности, или отчаявшимся грешником, которому наконец-то забрезжило обретение умиротворения. Чувствуя, что снаружи скребется когтями моя порочная подруга, я внимал речам богобоязненной старухи не без умиления, и желание последовать ее совету подстегивалось во мне не только помыслами о тарелке супа, но и открывавшейся возможностью вступить на стезю смирения. Я уже воображал, как добросовестно буду трудиться здесь, рядом с молчаливым, вдумчивым художником и выставляющим язык дебилом, и заслужу уважение этих тихих людей.
Я словно пробудился от долгой спячки. Но трезвость мысли имела обыкновение просыпаться на мгновение раньше тела, и я уже знал, что мне нечего пообещать поверившей в меня старушке, даже если я выйду из церкви в полной уверенности, что еще вернусь сюда. Я вышел и на улице нос к носу столкнулся с Наташей. Она свежо засмеялась.
