Таким образом они очутились почти в полутемноте. Иосаф, сев рядом с хозяйкой, сначала решительно не находил, что сказать.
- Вы позволите мне посещать вас, когда братец уедет? - спросил он, наконец.
- О да! Разумеется! - отвечала Эмилия.
На несколько минут они опять замолчали.
- Это такое для меня счастие, - заговорил снова Иосаф.
- Я это знаю, - проговорила протяжно Эмилия.
- Вы знаете? - повторил, в свою очередь, Иосаф и сам уже, не помня как, протянул свою руку, как потом в его руке очутилась рука Эмилии. Он схватил и начал ее целовать; мало того, другой рукой он обнял ее за талью и слегка потянул к себе.
- О, вы опять хотите украсть поцелуй, - произнесла она.
- Да-с, - отвечал Иосаф и начал ее целовать раз... два.
- Тсс, постойте: брат приехал! - сказала вдруг Эмилия и, проворно встав, вышла.
Бжестовский действительно входил в залу. Иосаф едва осмелился выйти к нему.
- А я сейчас от дождя зашел к вам в Приказ, - отнесся к нему Бжестовский, - там действительно по нашему делу все уж кончено.
- Все уж? - спросила Эмилия, не поднимая глаз и как бы затем только, чтоб что-нибудь сказать.
- Я вам-с говорил, - произнес Иосаф.
Бжестовский между тем что-то переминался.
- Нам бы вас, Иосаф Иосафыч, - начал он, - следовало сегодня попросить откушать у нас, выпить бы за ваше здоровье; но, к ужасной досаде, мы сами сегодня дали слово обедать у одних скучнейших наших знакомых.
Эмилия посмотрела на брата.
- Помилуйте, не беспокойтесь, - отвечал Иосаф.
- Надеюсь, однако, что завтра или послезавтра мы поправим это.
Иосаф раскланялся.
- Что ж, Эмилия, подите, одевайтесь же! - прибавил Бжестовский сестре.
Та опять посмотрела на него.
- До свиданья, мой добрый друг, - сказала она, протягивая Иосафу руку, которую тот, чтоб не открыть перед братом тайны, не осмелился на этот раз поцеловать и только как-то таинственно взглянул на Эмилию и поспешил уйти: его безумному счастию не было пределов!
На другой день часов еще с семи он начал хлопотать по Приказу, чтобы все бумаги по делу Костыревой были исполнены, и когда они, при его собственных глазах, отправлены уже были на почту, ему вдруг подали маленькую записочку. Почувствовав от нее запах духов, Иосаф побледнел. Слишком памятным для него почерком в ней было написано:
"Мой добрый друг! Мы решили с братом, что и я с ним еду в деревню по моему делу. Каждую минуту буду молить об вас бога за все, что вы сделали для меня; мы скоро будем видаться часто,
Ваша Эмилия".
Иосаф схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Неровными шагами он вошел потом в присутствие и опять объявил старику члену, что он болен и не может сидеть.
- Какой вы - а? На себя совсем не похожи стали! - говорил тот, всматриваясь в него.
- Мне очень нехорошо-с! - отвечал Иосаф и ушел.
- Удрал и сегодня! - сказал зубоскал столоначальник 1-го стола, показывая на него глазами.
- С похмелья, должно быть, ломает! - объяснил столоначальник 2-го стола, человек, как видно, положительный.
- Они и этта-с не больны были, а ездили в уезд в гости, - донес было ему сидевший в его столе Петров.
- А ты почем знаешь, узнаватель! - огрел его столоначальник.
- И мутит же только, господи, с этого винища кажинного человека! подхватил со вздохом столоначальник 1-го стола.
Иосаф между тем сидел уже в своей маленькой квартире. Он по крайней мере в сотый раз перечитывал полученную им записочку и потом вдруг зарыдал, как ребенок: тысячу смертей он легче бы вынес, чем эту разлуку с Эмилией!
XII
Я только что возвратился с одного кляузного следствия и спал крепким сном. Вдруг меня разбудили. "Пожалуйте, говорят, к губернатору". - "Что еще такое?" - подумал я почти с бешенством, но делать было нечего: встал. В передней меня действительно дожидался жандарм.
- Разве губернатор еще не спит? - спросил я его.
- Никак нет, ваше благородие.
- Что же он делает?
- Гневаться изволят.
Я почесал только в голове и, велев закладывать лошадь, дал себе решительное слово окончательно объясниться с этим господином, потому что не проходило почти недели, чтобы мы с ним не сталкивались самым неприятным образом.
Когда я выехал, на улицах был совершенный мрак и тишина. Жандарм ехал за мной крупной рысью. В доме губернатора я застал огонь в одном только кабинете его. Он ходил по нем взад и вперед в расстегнутом сюртуке и без эполет. Засохшая на губах беленькая пена ясно свидетельствовала о состоянии его духа.
- Любезнейший! Ступайте сейчас и посадите в острог бухгалтера Приказа Ферапонтова! - сказал он мне довольно еще ласковым голосом.
Я посмотрел на него.
- По какому-нибудь делу, ваше превосходительство?
- Он там деньги украл из Приказа. В канцелярии вы получите предписание.
- И в нем будет сказано, чтоб я посадил его в острог?
- Да-с! - отвечал губернатор, и беленькая пенка на губах его опять смокла. - Вы будете производить дело вместе с полицмейстером. Миротворить не извольте.
Далее разговаривать, я знал, что было нечего, а потому поклонился и вышел.
В канцелярии я в самом деле нашел полицмейстера, косого, рябого подполковника. В полной форме, с перетянутой шарфом талией и держа в обеих руках каску, стоял он и серьезнейшим образом смотрел, как писец записывал ему предписание в исходящую.
- Что это такое за дело? - спросил я его.
- Деньги в Приказе пропали; бухгалтер цапнул.
- Но с какой же стати? Он, сколько я его знаю, честный человек.
- Понадобились, видно, - отвечал полицмейстер, засовывая предписание за борт мундира. - Поедемте, однако, - прибавил он.
Я пошел. Мне всегда этот человек был противен, но в настоящую минуту просто показался страшен. Он посадил меня к себе на пролетку, и пожарная пара понесла нас марш-марш.
Сзади за нами по-прежнему скакал жандарм.
- Барынька тут одна была. Он с ней снюхался и всыпал за нее в Приказ деньги графа Араксина! - объяснил мне коротко полицмейстер.
- Где ж она теперь?
- Да она-то ладила было прямо из деревни в Питер махнуть. На постоялом дворе уж я ее перехватил. Сидит теперь там под караулом.
Перед маленьким деревянным домом полицмейстер велел остановиться. Отворив наотмашь калитку, он прошел по двору и на деревянном прирубном крыльчике начал стучать кулаком в затворённую дверь. Ее отворила нам впотьмах баба-кухарка.
- Дома барин? - спросил полицмейстер.
Она что-то такое мыкнула нам в ответ. Полицмейстер, так же нецеремонно отворивши и следующую дверь, вошел в темное зальцо.
- Вставайте, от губернатора к вам приехали! - сказал он громко.
В соседней комнате что-то зашевелилось... шаркнулась спичка и загорелась синевато-бледным пламенем: Иосаф, босой, с растрепанными волосами и накинув наскоро халатишко, вставал... Дрожащими руками он засветил свечку и вытянулся перед нами во весь свой громадный рост. Я почти не узнал его, до того он в последнее время постарел, похудел и пожелтел.
Надобно сказать, что и до настоящей ужасной минуты мне было как-то совестно против него. Служа с ним уже несколько лет в одном городе, я видался с ним чрезвычайно редко, и хоть каждый раз приглашал его посетить меня, но он отмалчивался и не заходил. Теперь же я решительно не знал, куда мне глядеть. Иосаф тоже стоял с потупленными глазами.
- Там барыня одна показала, что вы внесли за нее в Приказ деньги графа Араксина, - начал полицмейстер прямо.
- Где же она теперь-с? - спросил Иосаф вместо всякого ответа.
- Она здесь... теперь только вам надо дать объяснение, что вы действительно внесли за нее. Она этот долг принимает на себя.
- Как же это она принимает? - спросил опять Иосаф.
- Так уж, принимает, пишите скорее! Вот тут и чернильница есть, проговорил полицмейстер и, оторвавши от предписания белый поллист, положил его перед Иосафом. Тот с испугом и удивлением смотрел на него. Как мне ни хотелось мигнуть ему, чтобы он ничего не писал, но - увы! - я был следователем, и, кроме того, косой глаз полицмейстера не спускался с меня.
- Пишите скорее! Губернатор дожидается, - сказал полицмейстер спокойнейшим голосом.
Иосаф взялся за перо. Полицмейстер продиктовал ему в формальном тоне, что он, Ферапонтов, действительно деньги графа Араксина внес за Костыреву. Иосаф написал все это нетвердым почерком. Простодушию его в эту минуту пределов не было.
- Ну, вот только и всего, - проговорил полицмейстер, засовывая бумагу в карман. - Теперь одевайтесь!
- Куда же-с? - спросил Иосаф.
- Куда уж повезут, - отвечал полицмейстер.
Иосаф начал искать свое платье; на глазах его видны были слезы. Я не в состоянии был долее переносить этой сцены и вышел; но полицмейстер остался с Ферапонтовым и через несколько минут вывел его в шинели и теплой нахлобученной фуражке. Выходя из комнаты, он захватил с собою свечку и, затворив двери, вынул из кармана сургуч, печать и клочок бумаги и припечатал ее одним концом к косяку, а другим к двери.
