Комендант пристально посмотрел на врача. Нет ли известного макиавеллизма в этом мирном предложении? «Усыпим бдительность старикана и – на волю!..»
До самого конца визита Лепарского раздирали противоречия: то он склонялся к симпатии, то к подозрениям. Но как, как тут не быть настороже?
И все-таки со следующего же дня все переменилось: теперь он ждал доктора как друга, не скрывая нетерпения. Беседы с Вольфом способствовали окончательному покорению пациента. Вскормленный научными и философскими трактатами, медик, проповедуя воинственный скептицизм и заявляя, что жизнь не имеет смысла и что человек не способен к бескорыстному действию, сам неизменно готов был к самопожертвованию, впадал в элегическую задумчивость при виде цветка или насекомого, а уж о свободе, равенстве, справедливости вообще не мог говорить без страстной дрожи в голосе… Как врач Вольф стал для генерала непререкаемым авторитетом, и сам генерал превратился в примерного пациента. Он глотал лекарства, смиренно лежал в постели, радовался тому, что постепенно возвращается аппетит, возвращаются жизненные силы… А еще ему помогало быстрее выздоравливать то, что жены декабристов, как выяснилось, каждое утро наведывались узнать о его самочувствии… Он был настолько растроган вниманием и заботой со стороны этих людей, что порой забывал о планах побега, которые ими же и разрабатывались.
В день, когда доктор Вольф разрешил ему подняться, он тщательно умылся, надел самый красивый мундир и вышел из спальни в сопровождении племянника и Розенберга – бледный, ослабевший, но сияющий. Адъютанты шли за ним, вытянув руки, готовые в любую минуту поддержать, и напоминали людей, с обожанием служащих какому-нибудь пошатывающемуся божеству.
В прихожей, где обычно томился дневальный, он, к своему величайшему удивлению, обнаружил Софи Озарёву.
– Я ждала поручика Розенберга, чтобы передать ему несколько писем, – объяснила дама.
– Вот и отлично. Но на этот раз, сударыня, вам придется удостоить чести принять от вас письма меня самого! – важно произнес генерал.
– Не слишком ли рано вы собираетесь приступить к работе, дядюшка? – заволновался Осип.
Лепарский молча пожал плечами, распахнул дверь кабинета и пригласил Софи войти туда.
– Но мне бы не хотелось вас беспокоить, – бормотала посетительница, садясь в указанное комендантом кресло.
На самом деле Софи была счастлива возможности поговорить с генералом наедине. Уже несколько недель ее преследовала неотвязная мысль: если пока побег откладывается, значит, есть шанс вызвать сюда Никиту. События словно бы сами подталкивали ее к подножию стены – она должна совершить поступок, сейчас или никогда! Поставить все на кон, чтобы спасти Никиту и себя самое. Она была убеждена: Никита сможет приехать сюда вовремя и бежать вместе с ними. Софи беседовала с Лепарским, расспрашивала его о болезни, расхваливала доктора Вольфа, умоляла впредь относиться к себе бережнее, а дерзкий план все крутился и крутился у нее в голове… Слушавший сладкие речи с полузакрытыми глазами комендант вдруг показался ей похожим на кота, лакающего молоко… «Как одинок этот человек!» – подумала она. И, не помня себя, прошептала:
– Могу ли я попросить об одолжении, ваше превосходительство?
Собственная наглость испугала Софи. Никогда в жизни ей не приходилось делать такую большую ставку при такой слабой карте.
– Разумеется! Охотно помогу вам! Если это в моей власти, можете вполне на меня рассчитывать! – обрадовался генерал.
– Речь идет о крепостном человеке, моем слуге, сопровождавшем меня в путешествии. Я была вынуждена оставить его год назад в Иркутске, потому что губернатор Цейдлер отказался подписать подорожную. С тех пор у меня нет о нем вестей. Но я очень нуждаюсь здесь, в Чите, в его услугах…
Она остановилась, стараясь унять сердце, забившееся так беспорядочно, будто слова, только что произнесенные совершенно бесстрастным тоном, могли открыть коменданту истинную причину волнения гостьи, к лицу которой словно бы приклеилась угодливая, просительная улыбка, а внутри сражались между собой стыд, надежда и страх.
– Вот в чем дело! Мне кажется, задача совсем простая, – сказал Лепарский. – У меня отличные отношения с господином Цейдлером, и, если вашего слугу не в чем упрекнуть, я легко смогу добиться, чтобы его прислали сюда.
Радость прокатилась по телу Софи теплой волной, но она не подала виду и продолжила тоном глубокого безразличия:
– Значит, вы полагаете, это действительно получится? Такое возможно?
– Совершенно уверен.
– Чрезвычайно признательна, ваше превосходительство.
Тут у нее перехватило дыхание.
– Да… мне нужно сообщить вам некоторые сведения о нем… Его зовут Никита, ему двадцать пять лет…
Теперь она сияла, но генерал не замечал перемены, записывая под диктовку данные.
И вдруг, остановившись, спросил:
– Но почему, мадам, вы раньше мне не сказали?
– Как-то не подумала, – поспешно соврала она и затараторила: – Волосы светлые, глаза голубые, веры православной…
5
Каждый вечер после ужина приверженцы и противники побега заводили спор под звон цепей и посуды. Вот и сегодня заключенные хриплыми голосами старались перекричать друг друга. Одоевскому удалось-таки перекрыть гвалт:
– Господа, господа, дайте мне сказать!.. Вы должны знать это!.. Мы уже приняли меры, и теперь успех нашего предприятия обеспечен!.. Несколько крестьян из ближайшей деревни согласились помогать нам – и благодаря им мы имеем возможность создать запасы продовольствия и инвентаря…
– А чем, интересно, мы им станем платить? – завопил Нарышкин.
– Артельными деньгами!
– Но эти деньги принадлежат всей общине!
– Община голосованием даст нам право распоряжаться ими, – вмешался Николай Озарёв.
– Вы не получите большинства голосов! – заявил Никита Муравьев.
– Получим!
– Ничего подобного!
В этот момент дежуривший сегодня у дверей Аврамов свистнул в два пальца. Все тут же умолкли – как умолк бы выводок гомонящих птенцов, оглуши их звук выстрела. В полной тишине раздался шепот Аврамова:
– К нам инспекция пожаловала!.. Старик собственной персоной!..
Декабристы обменялись тревожными взглядами, еще бы – Лепарский впервые прибыл сюда в столь поздний час. Две минуты спустя в «Великий Новгород» ворвался как безумный лейтенант Проказов и с порога пролаял:
– В шеренгу-у-у стройсь!
Узники давно уже решили никогда не слушаться этого приказа, потому только поднялись в знак уважения к генералу.
– Сомкнуть ряды! Живо, живо! Я кому говорю! – продолжал бесноваться Проказов. – А ну, выходи на середину! Общий сбор! Все собираются тут!
И впрямь вскоре прибежали товарищи из «Москвы», «Пскова», «Вологды». Звенели цепи, все искали себе место в общей спальне, толкая друг друга, устраивались между кроватями, теснились вокруг стола. Проказов продолжал надрывать глотку, наводя порядок, а заключенные тихонько перешептывались:
– Не знаешь, что происходит?
– Вроде бы в шесть прибыл фельдъегерь из Петербурга…
– Ну и что? Он за кем-то прибыл?
– Наверняка за кем-то!
– А может, обыск?
– Как бы там ни было, пахнет жареным…
– Молчать! – рявкнул лейтенант.
Сам он, затаив дыхание, встал по стойке «смирно» – грудь колесом, морда красная, глаза только что из орбит не вылезают: само служебное рвение. Вошел комендант, за ним его племянник, Осип Адамович, и поручик Розенберг. Все трое в парадных мундирах, генерал – в орденах, с лентой через плечо, толстый живот опоясан нарядным шарфом… Обрюзгшее лицо его хранило торжественно-трогательное выражение. Лепарский передал треуголку Осипу, откашлялся и произнес:
– Я собрал вас здесь, чтобы сообщить о чрезвычайно важной новости. Только что прибыл правительственный курьер из Санкт-Петербурга, он передал мне приказ государя. Приняв во внимание отправленное мною ему месяц назад донесение, его величество разрешил мне снять со всех вас – подчеркиваю: со всех вас! – кандалы и цепи, которыми вы скованы. Нет никаких оснований сомневаться в том, что за этой монаршей милостью очень скоро последуют и другие меры, облегчающие ваше положение, и вы наверняка еще более высоко их оцените. Поздравляю вас, господа!
Речь генерала была встречена гробовым молчанием. Николаю, как и другим, потребовалось время – эта секунда показалась коменданту вечностью, – чтобы почувствовать, как в нем начинает бурлить неистовая радость. Его товарищи тоже стали переглядываться – взволнованные, ошалевшие от счастья, не верящие своим ушам. Но никто не мог и пальцем двинуть. Сам Лепарский тоже едва сдерживал чувства: глядя на Станислава Романовича, можно было подумать, что это он нежданно-негаданно получил бесценную награду. Щеки его мелко дрожали, в глазах стояли слезы. Наконец генерал поднял руку, сделал знак – и три унтер-офицера выстроились перед ним, вытянувшись в струнку.
