деревнях: Отцу, Мианошта, Инаса, Атами. Были и другия, названий которых не помню. Агенты мои (“оджиджи сан – старички”) исколесили Я[понию] за несколько лет вероятно вдоль и поперек”[81]. Перечень показывает, что помимо столиц покупки делались во всех портах, от Нагасаки и Кагосимы на юге до Хакодатэ на севере. Не обошел он и деревню Оцу, знаменитую своими народными лубочными картинками, а также Мияносита (у Китаева – Мияношта) и “русскую деревню” Инаса, где располагалась база русского флота[82].
Но в этой географической широте, при очевидности плюсов, заключалась и серьезная проблема: в портовых городах (особенно в Кобэ, Йокогаме да и других) значительная часть рынка была нацелена на иностранцев. Но на этом мы остановимся чуть позже, при обсуждении проблемы подлинников и копий[83].
С полным основанием Китаев называл свою коллекцию “Энциклопедией художества всей Японии”[84]. Заслуживает уважения, что он был не просто любителем, собиравшим понравившиеся ему картинки без всякой системы. Поразительно, что, будучи еще совсем молодым человеком (основные свои вещи он купил в Японии до 1895 года, т. е. до достижения тридцатилетия, хотя кое-что докупал и в Петербурге через “агентов”), Китаев заботился о том, чтобы представить Японию как страну через ее художества. Эта цель выдает в нем зрелого просветителя, думающего о пользе для общественности и будущих специалистов. Далее в том же письме Китаев писал, что вместе с фотографиями (уличных сценок, праздников, обычаев и проч.) его коллекция является “Художественной Энциклопедией страны”. “Я покупал даже хромолитографии, которыя японцы стали делать со своих хороших оригиналов”[85]. Эту тенденцию к энциклопедичности коллекции Китаева, экспонировавшейся в Японии, отметил японский специа-лист Нагата Сэйдзи (1951–2018) во вступительной статье к каталогу укиё-э из ГМИИ: “Огромное разнообразие материала этой коллекции является ее отличительной чертой. С научной точки зрения японские материалы представлены очень сильно и передают живое ощущение собирателя. …географически – от эдоских нисики-э до камигата Киото и Осаки и нагасаки-э. Для иностранца тех дней это редко встречавшаяся широта”[86]. Уже в 1898 году Китаев хотел передать свою коллекцию в находившийся в стадии строительства Музей изящных искусств, о чем писал проф. Цветаеву, но, вероятно, потому, что японское искусство не входило тогда в число приоритетов формировавшегося музея, жест Китаева адекватного отклика не получил. Ответа И. В. Цветаева не было, или он пропал без следа.
Важно отметить, что при всей любви Китаева к гравюре укиё-э (признания в этом наряду с проницательными характеристиками Хокусая, Утамаро, Ёситоси и других рассыпаны в его письмах) с наибольшей серьезностью он относился к живописи, увлеченно описывая свитки и ширмы, которые купил или не сумел купить из-за дороговизны или недоступности. В этом отношении он удивительно похож на первых американских знатоков японского искусства Генри Боуи и Эрнеста Феноллозу, которые, преклоняясь перед классическим японским искусством, довольно прохладно отзывались об укиё-э[87]. Впрочем, Феноллоза свое мнение потом изменил (возможно, отчасти из-за конъюнктуры) и подготовил несколько выставок и каталогов гравюры. Китаев дважды упоминает Феноллозу и его коллекцию в своих двух письмах. Но китаевское собрание японской живописи (свитков, ширм, альбомных листов) после последней выставки, организованной самим Китаевым (1905), не выставлялось и не изучалось нигде и никогда[88].
Китаев и его восприятие японского искусства
Собирательские интересы Китаева были чрезвычайно широки и включали даже хромолитографии и те гравюры, которые он называл “копиями” (к дискуссии по поводу того, что следует называть копиями, повторим, мы подойдем дальше). И может возникнуть вопрос: не был ли он попросту всеяден, как то бывает с восторженными дилетантами с большими средствами? Да, его можно охарактеризовать как dilettanti в прямом смысле этого слова: человек, радующийся произведениям искусства. Но в негативном значении – поверхностный полузнайка – это к Китаеву решительно не относится. Судя по его письмам, он был неплохо начитан в литературе по японскому искусству на западных языках, пользовался услугами переводчиков с японского на русский, помогавших ему общаться с художниками и их текстами (так, в черновой записи он приводит перевод важного текста Кёсая о сущности искусства[89]), а также с антикварами; он ездил по старым храмам смотреть знаменитые произведения искусства, регулярно показывал свои приобретения троим друзьям – “Кюассоне, Биго, Гиберу”, которые приезжали к нему на корабль. По меньшей мере двое из них, Киоссонэ[90] и Биго[91], были большими знатоками японского искусства. Также на корабль приезжали смотреть коллекцию знаменитый критик и профессор истории японского искусства Окакура Какудзо (Окакура Тэнсин, 1863–1913) и другие японские знатоки. В результате Китаев приобрел не только знания об истории развития японского искусства и о многих художниках, но и умение общаться с местными торговцами искусством. В статье “Живопись в Японии”, приуроченной к началу выставки его коллекции в Академии художеств в декабре 1896 года и подписанной инициалом С. (скорее всего, это был он сам – больше выказать такие знания было некому), говорится о тонкостях сделок с японскими антикварами:
Когда приходит покупатель, торговец испытывает сначала степень его знакомства с художеством, показывая сначала плохие вещи и нахваливая их, заглядывает из-под-тишка (так в тексте. – Е. Ш.) в глаза, не мелькнет ли в них насмешка над его хитростью или презрение к плохим картинам.
Самое лучшее не обескураживать его вашими знаниями, а хладнокровно просить показывать дальше[92].
Признаться, такие рассуждения представляются немного наивными, поскольку в те времена мало кто из иностранцев мог общаться с японскими продавцами живописи таким манером и с покерным лицом перехитрить их. На самом деле некоторое количество копий и подделок все же проникло в коллекцию Китаева, и работ среднего качества там тоже хватает. Вполне вероятно, что Китаев мог слышать такие байки от своих торговых агентов, которые тем самым набивали цену своему умению покупать. А для газетной заметки (она была в рубрике “Маленький фельетон”) он не удержался, чтобы не подчеркнуть, что он-то, в отличие от некоторых, бывалый коннессёр[93].
Имена мастеров укиё-э, упоминаемые Китаевым в письмах к Павлинову, показывают, что он хорошо ориентировался в том, кто есть кто, имея представление о сложившейся иерархии художников, а также обладая своим собственным глазом и вкусом. Вот, например, что он пишет про Хокусая:
Я был влюблен в него первое время моего ознакомления с Я<понским> художеством более, чем в других, так что совершил паломничество на его могилу и покажу Вам фотографию и мою акварель с его памятника и кладбища, где он покоится. Его родственников я уже не застал в живых. Отдавая должную дань его необыкновенной кисти и исключительному полету фантазии при создании 30 000 своеобразных образцов, как иллюстраций к азбуке, к
