Совсем юный путешественник мало знаком с этим феноменом, однако, еще не испытав его на себе, я видела его приметы в отце, в монастыре Святого Матфея в испанских Пиренеях. Я ощущала в нем, еще не умея распознать, таинство узнавания, повторения прошлого. Удивительно, что рассеянность эта накатила на него именно здесь. Ведь он побывал и в Эмоне до нашего приезда туда, а в Рагузе бывал не один раз. И из года в год заезжал весело поужинать на виллу к Массимо и Джулии. И все же только в Сен-Матье я ощутила, что его неудержимо влекло к знакомым местам, что по неведомым для меня причинам он много раз думал о них и молчаливо переживал в памяти прежние встречи. Он и сейчас молчал, разве что вслух обрадовался знакомому изгибу дороги перед самыми воротами аббатства и после вспоминал, какая дверь ведет в алтарь, какая — к кельям и какая, наконец, — в подземную часовню. Меня давно не удивляла подобная отчетливость его воспоминаний — сколько раз он при мне безошибочно находил нужную дверь в старом соборе, или нужный поворот к старинной трапезной, или останавливался купить билеты у сторожки, скрытой густыми кустами тенистой аллеи, а то и вспоминал, где в прошлый раз ему подавали превосходный кофе.
Разница с Сен-Матье состояла в каком-то настороженном внимании, с которым он вглядывался в стены зданий и крытых галерей. Он не говорил себе: «А, вот тот замечательный тимпан над дверью — я так и думал, что это здесь»; нет, он словно отыскивал виды, которые мог бы описать с закрытыми глазами, и искал в них перемен. И еще на крутом, обсаженном кипарисами подъеме к воротам я угадала, что ему вспоминаются не места — события.
Монах в длинной коричневой рясе стоял у дверей, безмолвно предлагая туристам брошюры.
— Я говорил тебе, что здесь до сих пор действующий монастырь, — обычным голосом заметил отец, надевая темные очки, хотя солнце еще не освещало монастырь и под стенами лежала густая тень. — Они пытаются не слишком поддаваться мирской суете и впускают туристов всего несколько часов в день.
Он улыбнулся монаху и, подойдя, протянул руку за книжечкой.
— Спасибо, мы возьмем одну на двоих, — проговорил он на своем изысканном французском.
И в этот момент, с интуитивной уверенностью ребенка, отгадывающего мысли родителей, я утвердилась в мысли, что он не просто проходил здесь прежде с фотоаппаратом в руках. Не просто поставил галочку в путеводителе. Может, все историко-архитектурные сведения о монастыре он и вычитал в книгах, но что-то — я уже точно знала — случилось с ним здесь.
Второе ощущение было таким же мимолетным, как и первое, но острее: когда он, взяв брошюрку, поставил ногу на каменный порог, словно бы случайно склонив голову, вместо того чтобы задрать ее к высеченному на фронтоне зверю (в ином случае не минувшему бы его глаз), я увидела, что он сохранил прежние чувства к святому месту, куда мы собирались вступить. И чувства эти — у меня перехватило дыхание от внезапной догадки — были либо страх, либо печаль, либо ужасная смесь того и другого.
Монастырь Святого Матфея расположен на высоте четырех тысяч футов над уровнем моря — а море к нему гораздо ближе, чем думается, в этой замкнутой стенами гор местности, над которой кружат орлы. Красные крыши его словно висят в воздухе, зато подножия стен вырастают прямо из камня — в сущности, так оно и есть, поскольку первая церковь в 1000 году была высечена монахами в толще скалы. Главные ворота аббатства носят выраженный отпечаток позднего романского стиля с заметным влиянием мусульман, веками пытавшихся отвоевать занятую монастырем вершину. Прямоугольный портал окаймлен геометрическим исламским орнаментом, а на надвратном барельефе скалятся христианские чудища: львы, медведи, нетопыри или грифоны — невиданные звери неведомого происхождения.
За стенами находится крошечная церковь аббатства Сен-Матье, утонувшая в буйно разросшихся розах, удивительных столь высоко в горах, окруженная хрупкими галерейками и витыми колоннами красного мрамора, столь тонкими, что можно представить себе какого-нибудь силача Самсона, закрутившего их штопором в нахлынувшем художественном вдохновении. Мощеный дворик залит брызгами солнца, а над ним синеет купол небосвода.
Но первое, что я заметила, едва войдя в ворота, был звон льющейся воды, неожиданный и прекрасный на этом сухом горном склоне и в то же время естественный, как шум горного ручейка. Он доносился от фонтанчика во дворе, где некогда прогуливались погруженные в размышление монахи: шестиугольная каменная чаша, украшенная по наружным граням резьбой, изображающей миниатюрный дворик, — отражение настоящего, окружавшего нас. Чаша фонтана стояла на шести мраморных опорах (и, думаю, еще на одной, центральной, через которую поступала вода). Из шести раструбов по углам, бурля, выливались во внутренний прудик струйки воды. Ее мелодия зачаровала меня.
Поднявшись на невысокую стену наружной террасы, я взглянула вниз с высоты несколько тысяч футов и разглядела белые черточки водопадов в синеве горных лесов. Нас, примостившихся на горе, окружали угрюмые необозримые стены высочайших пиренейских вершин. С такого расстояния водопады обрушивались со скал беззвучно и представлялись порой белыми облачками, а за спиной у меня звенел и переливался голос живого фонтана.
— Монастырская жизнь, — пробормотал отец, устроившись на стене рядом со мной. Лицо его казалось отчужденным, и он обнял меня за плечи — редкий для него жест. — Она кажется мирной и спокойной, но полна трудностей. А порой и жестока.
Он сидел, глядя в провал, казавшийся особенно глубоким, оттого что утреннее солнце еще не заглядывало в долины. В воздухе под нами висел какой-то поблескивающий предмет, и еще прежде, чем объяснил отец, я сообразила: стервятник, паривший у скальной стены, неторопливый охотник, с оперением, блестевшим медной фольгой.
— Построили выше, чем залетают орлы, — задумчиво рассуждал отец. — Знаешь, орел ведь очень древний христианский символ — символ святого Луки. Святой Матфей — Сан-Маттео — ангел, Иоанн — крылатый бык, а святой Марк, разумеется, крылатый лев. Львов ты достаточно насмотрелась в Адриатике, Марк ведь святой покровитель Венеции. Если лев держит в лапах раскрытую книгу, значит, статуя или рельеф были высечены в мирное время. А закрытая книга означала, что Венеция ведет войну. Такого мы видели в Рагузе, помнишь? Лев с закрытой книгой над воротами. А теперь мы повидали и орла, стража этого места. Да, оно нуждается в страже… — Нахмурившись, отец встал и резко отвернулся. Мне показалось, что он раскаивается, едва ли не до слез, что привел меня сюда. — Осматривать будем?
Только спускаясь по ступеням подземной часовни, я снова заметила в отце неуловимые приметы страха. Мы завершили неторопливый обход галерей, часовен, нефа и обветшавшего кухонного флигеля. Склеп был последней достопримечательностью нашей самодеятельной экскурсии: страшилка на закуску — как говаривал отец при осмотре других соборов. Мне показалось, что он вступил в зияющий лестничный пролет излишне целеустремленно, так что, даже не подняв руки, сразу оставил меня за спиной. Навстречу нам из темной толщи горы поднималось холодное дыхание. Другие туристы уже закончили осмотр и оставили нас в одиночестве.
— Здесь был неф первой церкви, — зачем-то повторил отец своим самым обычным голосом. — Когда аббатство набрало силу и смогло продолжить строительство, они выбрались на свежий воздух и построили новую церковь над старой.
Свечи в каменных нишах тяжелых колонн прорывали темноту. На стене апсиды было высечено распятие; оно тенью нависало над каменным алтарем или саркофагом — я не сумела бы сказать точно, — стоявшим в конце нефа. По сторонам нефа виднелись еще два или три саркофага, небольшие и примитивные, без всякой резьбы. Отец глубоко вздохнул, оглядывая эту тихую темную пещеру.
— Место упокоения аббата-основателя и еще нескольких, более позднего времени. И на этом экскурсии конец. Ладно, пойдем, надо бы пообедать.
Я задержалась на выходе. Меня волной накрыло, захлестнуло желание немедленно спросить отца, что ему известно о Сен-Матье, что вспомнилось ему здесь. Но его спина, широкие плечи в черном льняном пиджаке, говорили яснее сказанных вслух слов: «Подожди. Все в свое время». Я быстро оглянулась на саркофаг в конце старинной базилики. В мерцающем освещении он казался тяжелой глыбой камня. То, что скрывалось в нем, принадлежало прошлому, и никакие догадки не могли извлечь его оттуда.
И кое-что еще я знала наверняка: может быть, рассказ, который мне предстоит услышать за обедом на террасе монастыря, тактично расположенной ниже келий, окажется совсем о других местах, далеких отсюда, но, как и наш поход сюда, еще немного приоткроет тайну, гнетущую отца. Почему он не хотел рассказывать мне об исчезновении Росси, пока Массимо по неловкости не вытащил на свет этой истории? Почему задохнулся и побелел, когда мэтр в ресторане вспомнил предание о живых умерших? Неотвязные воспоминания, преследовавшие отца, ожили в этом монастыре, в котором святость места должна бы отгонять все ужасы, и, однако, воспоминания эти были так ужасны, что плечи его застывали под их тяжестью. Мне придется потрудиться, как говорил Росси, чтобы самой подобрать ключи. Я начинала постигать логику запутанных ходов повествования.
