В тот день, когда он толкнул меня на траву, не было никаких поцелуев-феечек, не было даже подготовительных взрослых поцелуев. Вместо этого он спросил, знаю ли я, что значит слово «трахаться».
— Не знаешь? Ну, думаю, пора тебе узнать. — Он прижал меня рукой к земле, лишив возможности вырваться.
И я действительно узнала, что значит слово «трахаться», — когда он стягивал с меня трусики и задирал подол моего платья, когда наваливался на меня всем телом и засовывал в рот свой язык, заглушая крики протеста, но никак не мою боль, когда маленькие камешки царапали мне спину, а жесткая трава впивалась в кожу, когда он растягивал в стороны мои ноги, когда запихивал в меня эту штуку, а потом вынимал и снова запихивал. Я думала, что он порвет меня пополам, что на траве останутся лежать два кусочка Марианны… Потом я лежала, смотрела в чистое синее небо, а он велел, чтобы я вытерлась. Я воспользовалась пучком травы и надела трусики, не обращая внимания на прилипшие к коже листья.
— Ну как, тебе понравилось? — спросил он. — Теперь ты уже не маленькая девочка.
Я не знала, что ему ответить. Я плакала, потому что мое детство кончилось.
Он посмотрел на слезы, бегущие по моим щекам, и обнял меня.
— Все мужчины делают это, — прошептал он, — с девочками, которых считают особенными.
Сосед позвал детей, которые все еще сидели у кроличьей норки, достал из корзинки пачку обещанного мороженного и разложил лакомство по пластмассовым тарелкам. Мороженое успело подтаять, но малыши не возражали. Он снова обнял меня за плечи — его рука казалась невыносимо тяжелой, но мне не хватало духу стряхнуть ее.
Когда сосед назвал меня маленькой леди, я напряглась, ожидая чего-то ужасного, но он просто поднес ложку с мороженым к моему рту.
— Ешь, — сказал он.
Я проглотила, но если бы меня спросили потом, что я ела, я не смогла бы ответить.
Домой мы вернулись под вечер. Малыши спали в коляске, я шла позади всех, и чувствовала, что между ног с каждым шагом болит все сильнее.
— Хорошо провели время? — спросила мама, не обращая внимания на мой подавленный вид и нежелание рассказывать о пикнике.
— Да, — ответила я и ушла в туалет.
Там я сняла трусики, намочила их и принялась яростно тереть ту часть тела, куда он совал свою штуку. Потом я попыталась смыть с трусиков следы крови и непонятной белой слизи, отжала их так сильно, как могла, и снова натянула на себя.
В ту ночь я лежала на кровати с закрытыми глазами и думала о женщине, раскачивающейся в петле. Только эта женщина не была белокурой красавицей, нет, — у той, что видела я, были мышиного цвета волосы и лицо; каждый раз, когда я смотрела в зеркало, там отражались точно такие же.
Я лежала и спрашивала себя, почему мама ни о чем не догадалась. От таких мыслей меня начинала переполнять злость, смешанная со страхом.
Наконец я села, обхватила себя руками и начала раскачиваться из стороны в сторону, ударяясь головой о стену. Сама не понимая, что делаю, я все сильнее щипала себя ногтями за кожу. Острая боль помогала заглушить злость — злость, которая заставила поблекнуть все краски моей жизни, которая заставила ненавидеть всех людей без исключения. И меня нисколько не волновало, что утром руки будут покрыты множеством оставшихся от ногтей синяков.
Глава девятнадцатая
Раньше я часто задумывалась о том, что изменилось бы, не появись в нашей жизни Дейв. Но случилось то, что случилось: мама встретила Дейва. С того дня атмосфера в нашем доме начала меняться; мама стала рассеянной, обращала на меня еще меньше внимания, чем обычно. Теперь хватало малейшего — с моей точки зрения — повода, чтобы они с папой начали ссориться.
А ведь до Дейва все вроде бы стало налаживаться. В семье завелись лишние деньги, мама наконец-то нашла подругу, и на столе, хотя мама по-прежнему мало утруждала себя домашним хозяйством, регулярно появлялась вкусная еда. Родители не слишком заботились о том, чтобы сменить обстановку или купить новое постельное белье, зато приобрели самый большой черно-белый телевизор, какой смогли найти в магазине. Его поставили рядом с камином — постоянно включенный спортивный канал притуплял желание отца пойти в паб.
Наверное, мужчина из соседнего дома и сам не знал, насколько верно выбрал время для того, чтобы сделать со мной то, что он сделал…
Затишье подходило к концу: об этом ясно говорили участившиеся вспышки отцовского гнева. С тех пор как мне исполнилось три года, я успела привыкнуть к подобным проявлениям недовольства. Всегда хватало самой малости, чтобы привести отца в бешенство, словно его злость подпитывалась чем-то темным, что он не мог контролировать. Но до Дейва отец стал гораздо спокойнее, и я успела привыкнуть к относительно мирной домашней атмосфере.
Рано радовалась. По неизвестной мне причине гневные вспышки вернулись и стали даже хуже, а вместе с ними вернулся и мой страх перед отцом.
В том, как он пожимал плечами, как ходил и даже как ел, ощущалась едва сдерживаемая злость. Отец постоянно хмурился, смотрел на всех косо, разговаривал грубо, отрывисто. Я старалась не попадаться ему на глаза — это было несложно, поскольку он снова начал проводить в пабе почти все вечера. По ночам, когда я уже лежала в кровати, я слышала, как под его заплетающимися ногами шуршит гравий, как хлопает входная дверь; и вот он опять свирепо орет на маму, потом до меня доносились звуки ударов, скрип ступенек под тяжелыми шагами и наконец — его раскатистый храп.
В то время мне хотелось, чтобы мама заметила, как мне плохо, чтобы она спросила меня, что случилось, — только у нее, судя по всему, голова была забита совсем другими вещами, и она не обращала внимания на мою подавленность, а мне приходилось и дальше нести этот груз.
Я, как могла, старалась избегать встреч с мужчиной из соседнего дома. Стоило ему подойти ко мне, я тут же вспоминала, что мне нужно помочь маме с детьми или по хозяйству, но с каждым разом придумать предлог, чтобы сбежать, было все труднее.
Я умоляла маму не ездить с Дорой в магазин по субботам, потому что в эти дни сосед работал только до полудня. Но она лишь раздраженно отмахивалась от моих просьб.
— Марианна, нельзя быть такой эгоисткой, — укоряла она меня, когда я говорила, что не хочу оставаться дома с четырьмя детьми (Дора приводила к нам своих малышей). — Ты же знаешь, суббота — единственный день, когда мы можем выбраться в город, а тебе всего-то надо посидеть с детьми Доры, пока за ними не придет ее муж.
Я знала — и именно это пугало меня больше всего.
Независимо от того, какая погода стояла на дворе, я старалась не выпускать детей из дома. Я надеялась, что их присутствие сможет хоть как-то защитить меня, но все усилия были напрасны. Как только женщины садились в автобус, задняя дверь открывалась, и входил сосед.
— Удалось пораньше уйти с работы, — объявлял он с торжествующей улыбкой.
Дети с радостными криками выбегали во двор и неслись к качелям. А я знала, что мне снова придется услышать слово «трахаться».
— Поиграйте в саду, в дом не заходите, — строго говорил он малышам перед тем, как закрыть дверь.
Больше всего ему нравилось заниматься этим на полу за старым диваном. «Никто не увидит нас через окно» — так он объяснял свой выбор, глядя, как я ложусь на холодный линолеум. Но мне кажется, что мои неудобства доставляли ему еще большее удовольствие.
Мама всегда говорила, что я ничего не смогу от нее скрыть — мол, ей хватит одного взгляда на мое лицо, чтобы все узнать. Поэтому мне казалось, что я сама во всем виновата. Я решила, что мама догадалась, что я сделала что-то очень плохое, и потому почти не обращает на меня внимания.
Но мне все равно хотелось рассказать ей о том, что происходит. Неужели она не замечает, что мне плохо, что я больше не смеюсь и почти никогда не улыбаюсь?
Я хотела, чтобы она спросила меня, чем я занимаюсь, когда ухожу гулять на пруд или в поле. Неужели она не замечала, что он идет за мной? Неужели у нее не возникало никаких подозрений, когда он звал меня в мастерскую?
— Мама… — начинала я.
— Не сейчас, Марианна, — отмахивалась она, тем самым обращая в ничто с таким трудом собранную храбрость.
Каждый раз, когда мужчина, живший по соседству, встречал меня у пруда или забирал после школы, он заставлял меня делать нечто отвратительное. Чувство вины росло, а он знал, что я буду молчать, — знал и ощущал себя безнаказанным. Порой я, захлебываясь слезами, пыталась оттолкнуть его руку, и тогда он спрашивал меня, почему же я не побежала к маме и не рассказала ей обо всем, когда это случилось в первый раз. «Ты же знаешь, Марианна, — говорил он, — ты же знаешь, что люди будут винить тебя. Помнишь, что случилось с красивой девушкой по имени Руфь Эллис?»
