Он угодил в начало эпохи Нового царства. Лет сорок назад Яхмос, основатель династии, выбил пришельцев из Дельты, покончив с их столетней властью, и это великое свершение еще оставалось не позабытым; еще были живы старые воины и генералы вроде Инхапи, пустившие гиксосам кровь. Они принадлежали к немху[8], к простонародью, но заслуги перед царем и отечеством возвысили их, сделали новой знатью – тем более что знать родовитая и старая вовсе не склонялась к объединению державы. Владыки сепов, наследственные князья, не желали делиться с фараоном ни властью, ни землями, ни людьми, и это было опасней могущества кочевников-гиксосов. Долгие годы Яхмос сражался на два фронта, и с чужеземцами, и со своими князьями, но оказалось, что справиться с хаку-хесепами трудней, и этих свар хватило лет на двадцать Аменхотепу, его наследнику. Затем к власти пришел Тутмос I, с простой идеей национальной консолидации: если в Та-Кем мало земли для знатного сословия и мало подданных для фараона, то почему не поискать их на востоке? А также на севере и юге… И он поискал, пройдя Синай, Палестину и Сирию вплоть до евфратских мутных вод, а в южных краях, в стране кушитов, добрался до третьего порога. Его царствование было славным, но не очень долгим, наследство – сомнительным: могучая держава и многочисленная армия без крепкой и властной руки. Новый властитель Тутмос II не обладал ни силой духа, ни телесной крепостью и, по прошествии трех лет, переселился в поля Иалу.
Печальное событие! Владыка умер, не дожив до тридцати, и царский титул – жизнь, здоровье, сила! – звучал по отношению к нему как грустная издевка. Рок, тяготевший над династией, впервые проявился столь открыто, хотя и раньше о нем толковали в народе и среди знатных людей. Ведь все властители, считая с Аменхотепа, брали супругами сводных сестер, но не могли породить наследников чистой царской крови; им приносили сыновей младшие жены и наложницы, а это, как заметил Инени, являлось признаком неудовольствия богов. За что и почему, было покрыто мраком и не имело видимой причины; сам Аменхотеп, его сын и внук грешили не больше, чем их благородные предки, а храмы строили с неистощимым усердием.
Судьба!.. – думал Семен, размышляя над этим повествованием. Судьба или роковая случайность! А может, месть Хатор, золотогрудой нильской Афродиты – за брак, свершаемый без любви, за инцест и насилие над человеческим естеством…
Итак, Тутмос – второй Джехутимесу – скончался год назад, оставив сына, прижитого не от супруги и царицы Хатшепсут, а от рабыни, финикиянки или сирийки. Об инородном ее происхождении знали все в Обеих Землях, хотя покойный царь назвал свою наложницу Иси, как принято в Та-Кем; и всем было известно, что ее отпрыск, уже коронованный под именем Мен-хепер-ра, не только наполовину варвар, но к тому же дик, упрям и слишком юн и глуп, чтобы нести нелегкое бремя забот о державе. Кроме него, на это бремя претендовали трое: властный Софра, глава египетских жрецов, военачальник Хоремджет и, разумеется, царица.
Об этих столичных интригах жрец рассказывал шепотом, по вечерам, под завывание шакалов, когда уставшие путники спали, а охранявшие стан часовые бродили вдалеке. Похоже, молодой Тутмос не вызывал у Инени симпатий – хотя бы потому, что этот мальчишка-варвар, увлекшись военным делом, не слишком жаловал жрецов. Впрочем, не это настораживало Инени; сам будучи жрецом, он не являлся ярым поборником корпоративных интересов, а рассматривал коллег только как хранителей мудрости. Юный властитель к ней ухо не склонял и потому был достоин порицания. И мог ввергнуть державу в неисчислимые беды! Ибо, как говорится в пословице, горек плод с гниющей пальмы…
Семен готов был с этим согласиться. «Дик, упрям и слишком юн и глуп! – размышлял он, поглядывая на лицо жреца, озаренное слабым лунным светом. – Ну, этот глупый мальчишка вам еще покажет! Всех согнет в бараний рог! И старую знать, и новую, и вас, жрецов!»
Картины мрачного грядущего рисовались Семену, так как он знал, что юный дикарь станет Тутмосом III, великим завоевателем, деспотом и жестоким ублюдком, залившим кровью Сирию и Палестину. И Египет за это поплатится: сотни тысяч его сыновей умрут в чужих краях на юге и на севере, а сменят их рабы – те же сотни тысяч, но не свободных роме, а подневольных чужаков. И будет у них столько же охоты трудиться, как у него, у Семена Ратайского, в чеченских подвалах, и принесут они с собой столько ненависти и обид, что колесо истории не выдержит, дрогнет, повернется, и страна покатится к упадку.
Однако еще не сейчас, не в ближайшие годы… Двадцать или более лет (в точности он не помнил) власть останется в других руках, и это будет период благоденствия и мира. Древнеегипетский ренессанс! Эпоха дальних экспедиций, время расцвета наук и искусств, прокладки каналов и орошения земель, строительства дворцов и храмов – и самого прекрасного из них, восьмого чуда света… Он помнил этот храм по фотографиям и фильмам, он видел его в воображении: три белоснежные колоннады, что поднимаются уступами к синему небу на фоне медно-красных гор, площадки и аллеи задумчивых сфинксов, широкая, чуть суженная кверху лестница, а перед ней – волшебный сад с плодовыми деревьями, с цветущими сикоморами и тамариcками… Храм богини любви Хатор, возведенный велением Хатшепсут, прекрасной женщины и фараона! Кто будет его строителем? Кажется, доцент Авдеев, читавший историю древнего зодчества, говорил о Сенмуте и называл его гением…
Да, о Сенмуте! Точно, о нем! Если как следует призадуматься, размышлял Семен, на ум приходит кое-что еще. Брат, по словам доцента, многого добьется, очень многого, и не только в строительстве: будет первым министром царицы, правой ее рукой, всевластным повелителем Та-Кем… Однако Инени его переживет. Во всяком случае, так подсказывала память – если он не ошибся, и перед ним тот самый Инени… Великий инженер и зодчий, знаток языков, обычаев и стран, а также ваятель, математик, врач, строитель кораблей… Человек, доживший до глубокой старости, служивший многим фараонам, чье жизнеописание дошло к отдаленным потомкам и было прочитано спустя три с половиною тысячи лет…
«Интересно, – подумал Семен, – напишешь ли ты обо мне, мудрейший? Или не рискнешь упомянуть об этаком чуде? Или я – всего лишь эпизод, который сотрется в твоей памяти? Нельзя ведь помнить всех, кого повстречал за долгую жизнь…»
Но было не похоже, что Инени забудет встречу с ним. Определенно, жрец надеялся, что их отношения будут долгими и плодотворными, а связь – крепкой, точно у двух смоковниц, что выросли рядом и переплелись ветвями и корнями. На одном из привалов, отправив на отдых Пуэмру и То-Мери и дождавшись, когда остальные уснут, Инени придвинулся ближе, всем видом показывая, что предстоит доверительный разговор.
– Ты обещал, сын мой, припомнить, что случится в еще не прожитые нами годы… И что же? Это тебе удалось?
Семен молча кивнул, разглядывая спящих неподалеку спутников. Ночь была прохладной, и большинство из них закутались в плащи, напоминая темных гусениц, разложенных рядом с багровой медузой костра. Длинная гусеница – Техенна, большая и толстая – Ако, поменьше и покороче – юный Пуэмра, совсем маленькая – То-Мери… Сенмута и Мериры среди них не было; брат предпочитал ночевать на корабле, под навесом, а кормчий дремал в обнимку с рулевым веслом – видно, так было ему привычней или казалось, что это вовсе не весло, а стан толстушки Абет с острова Неб.
– Знание грядущего – великая сила… – задумчиво пробормотал Инени. – Многих из высших жрецов называют пророками, но разве мы в силах увидеть скрытое завесой не прожитых лет? Так, осколки и обрывки… И слишком часто мы ошибаемся.
Семен, приподнявшись на локте, продекламировал:
Что там, за ветхой занавеской тьмы?В гаданиях запутались умы…Когда же с треском рухнет занавеска,Увидят все, как ошибались мы.
– Не понимаю твой язык, но чувствую, что сказанное – прекрасно, – заметил Инени после недолгого молчания. – Какому мудрецу принадлежат эти слова?
– Его зовут… будут звать… Омар Хайям, и он родится через три тысячелетия. Один из тех людей, которым ведомы пути, недоступные простому смертному…
– Их было много?
– Не очень. Может быть, сотня-другая за всю эту бездну лет.
– Теперь ты к ним принадлежишь, – сказал Инени с железной уверенностью, заставив Семена встрепенуться.
– Я? Помилуй, мудрейший!
– Принадлежишь, сын мой, ибо ты – здесь, и тебе ведомо будущее. А значит, ты можешь его изменить или оставить неизменным… Так, видно, пожелали боги!
Жрец запрокинул голову, и лунный свет, упавший на его лицо, резче подчеркнул морщины, тени под глазами, впалые щеки и виски. Казалось, он колеблется, хочет о чем-то спросить, узнать что-то необычайно важное, но страх перед грядущим сковал его уста.
«Я бы тоже испугался, – подумал Семен с внезапным сочувствием. – Неведомое страшит… Особенно если стоишь на распутье и не знаешь, какую избрать дорогу…»
