Предложение это Павел принял с бесконечными предосторожностями. Было условлено, что обрезание Тита не представляет непременного требования, что Тит остался бы христианином и в том случае, если бы и не согласился на этот обряд, и что последнего у него просят, как снисхождения к братьям, чувствовавшим в душе сомнения и в ином случае не имеющим возможности быть с ним в сношениях. Павел согласился, но не без некоторых жестких слов по адресу виновников этого требования, "вкравшихся лжебратий, скрытно пришедших подсмотреть за нашей свободой, которую мы имеем во Иисусе Христе". Он напирал на то, что ничуть не подчиняет своих взглядов их мнениям, что уступку он делает только на этот раз и в видах сохранения мира. Под такими оговорками дал он свое согласие, и Тит был обрезан. He легко было Павлу пойти на эту сделку, и слова, которыми он говорит о ней, являются одними из самых оригинальных, какие он когда-либо написал. Как будто не может выйти из под пера его та фраза, которая так трудна ему. С первого взгляда из этой фразы кажется даже, что Тит обрезан не был, но означает она, что это было. Он часто потом возвращался к воспоминанию об этой тяжелой минуте; это кажущееся возвращение к иудейству казалось ему иногда отречением от Иисуса; он утешал и подкреплял себя, говоря, что "для Иудеев он был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев". Как все люди, крепко держащиеся за идею, Павел мало значения придавал внешним формам. Он видел суетность всего, что не касается души, и он, обыкновенно такой строгий, не обращал внимания на остальное, если высшие интересы совести не были затронуты. Важная уступка, каковой было обрезание Тита, обезоружило гнев многих. Они согласились, что в далеких странах, где новообращенные язычники не находятся в ежедневных сношениях с евреями, будет достаточно и того, чтобы они воздерживались от крови, а также от мяса животных, принесенных в жертву богам или задохшихся, и чтобы они соблюдали одинаковые с евреями правила относительно брака и половых сношений. Употребление свинины, запрещение которой всюду служило признаком еврейства, было разрешено. В общем, это была приблизительно система учения ноахическаго, т. е. того, которое, как предполагали, было открыто Ною, и которое было обязательным для всех прозелитов. Мысль, что жизнь содержится в крови, что кровь - сама душа, внушала евреям крайний ужас по отношению к мясу, из которого не вытекла кровь. Воздерживаться от нее было для них правилом естественной религии. Полагали, что демоны особенно падки к крови, т. е., вкушая мясо с кровью, легко можно было оказаться сотрапезником демона. Человек, написавший около того же времени под украденным именем знаменитого греческого моралиста Фокилида небольшой курс естественной еврейской морали, упрощенной для употребления неевреев, приходил к таким же выводам. Этот честный подделыватель ничуть не старается обратить своих читателей в еврейство; он старается только внушить им "ноахические правила" и несколько сильно смягченных еврейских правил о предметах пищи и о браке. Первые сводятся у него к ряду гигиенических советов и указаний на то, что годится в пищу, и от каких отталкивающих и вредных вещей следует воздерживаться; вторые говорят о правильности и чистоте половых сношений. Вся остальная еврейская обрядность сведена к нулю. Впрочем, решения иерусалимского совещания были приняты только устно и не были даже вполне точно формулированы, и как мы увидим, что от них часто отклонялись. Идея догматических канонов, исходящих от собора, не была еще свойственна тому времени. Эти простые люди, кроме здравого смысла, обладали еще величайшей степенью политического инстинкта. Они поняли, что избежать крупных спорных вопросов можно единственным способом: не разрешая их, принимая временные меры, никого не удовлетворяющие, и предоставляя вопросам устареть и исчезнуть за неимением смысла. Расстались все удовлетворенными. Павел изложил Петру, Иакову и Иоанну Евангелие, которое он проповедовал язычникам; они вполне одобрили его, не нашли ничего ни возразить, ни также прибавить к нему. Павлу и Варнаве открыто оказана была поддержка, за ними признано было непосредственное божественное право на апостольство в языческом мире; допущено было, что на них почивает особая благодать для исполнения того, что было специальным предметом их деятельности. Павел утверждает, что за ним официально закреплено было звание апостола язычников, которое он и до того присваивал себе, и, без сомнения, согласились с ним, по крайней мере путем молчаливого признания, и в том пункте, который был для него особенно важным, именно, что ему было особое откровение так же непосредственно, как и тем, кто видел Иисуса при жизни, иными словами, что его видение на пути в Дамаск имело одинаковое значение с другими явлениями воскресшего Христа. За все это от трех представителей Антиохийской церкви требовали только не забывать бедных Иерусалима. В самом деле, церковь последнего вследствие своей коммунистической организации, своих особых обязательств и нищеты, царившей в Иудее, продолжала быть в отчаянно стесненном положении. Павел и его партия с радостью схватились за эту мысль. Они надеялись известным родом дани закрыть рот нетерпимой иерусалимской партии и примирить ее с мыслью, что существуют церкви язычников. Посредством небольшого налога можно было откупить свободу духа и сохранить в то же время связь с центральной церковью, вне которой никто не осмеливался надеяться на спасение.
Чтобы не оставалось никакого сомнения в примирении евреи пожелали, чтобы Павла, Варнаву и Тита на их обратном пути в Антиохию сопровождали двое главных членов иерусалимской церкви. Иуда Бар-Саба и Сильван или Сила, которые должны были высказать осуждение тем иудейским братьям, что посеяли сомнение в Антиохийской церкви, и засвидетельствовать об значении, которое придавалось заслугам и усердию Павла и Варнавы. В Антиохии была великая радость. Иуда и Сила почитались за пророков; антиохийская церковь испытала величайшее наслаждение от их вдохновенных слов. Силе так понравилась здешняя атмосфера жизни и свободы, что он уже не захотел вернуться в Иерусалим. Один Иуда пошел обратно к апостолам, а Сила привязался к Павлу узами братства, с каждым днем становившимися теснее и теснее.
Глава IV. Глухая пропаганда христианства - Появление последнего в Риме
Когда речь идет о пропаганде христианства, следует прежде всего отрешиться от мысли, будто эта пропаганда происходила при помощи последовательных проповедей и через проповедников, подобных современным миссионерам, занимавшихся, как профессией, хождением из города в город. Только Павел, Варнава и товарищи их иногда так делали. Все остальное - дело тружеников, имена которых остались для нас неизвестными. Кроме тех апостолов, которые стали знаменитыми, было и другое, темное апостольство, деятели которого не были догматиками по профессии, но которое не было от этого менее плодотворным. Евреи в те времена были очень склонны к кочевой жизни. Купцы, слуги, мелкие ремесленники, все они странствовали по большим городам побережья, занимаясь своими профессиями. Деятельные, трудолюбивые, честные, они разносили с собой свои убеждения, добрые примеры, страстность, и господствовали над населением, которое чувствовало себя по отношению к ним приниженным в смысле религии, как всегда равнодушная толпа в присутствии энтузиаста. Приверженцы христианской секты путешествовали подобно остальным евреям и разносили с собой добрую весть. Это была особого рода частная проповедь, гораздо более убедительная, чем какая либо другая. Кротость, веселость, хорошее настроение, терпеливость адептов новой веры доставляли им всюду радушный прием и привлекали к ним все сердца.
Одним из первых городов, куда христианство проникло таким путем, был Рим. Столица империи услыхала имя Иисусово гораздо раньше, чем евангелие стало известным всем промежуточным странам, подобно тому, как вершина высокой горы освещена уже в то время, когда находящиеся между ней и солнцем долины еще погружены во мрак. Рим, действительно, был местом сбора всех восточных культов, пунктом Средиземного моря, с которым у сирийцев были наиболее оживленные сношения. Они являлись туда огромными толпами. Подобно всем бедным народам, идущим на завоевание больших городов, куда они приходят в поисках счастья, они были услужливыми и скромными. Вместе с ними приходили в Рим толпы греков, азиатов, египтян, которые все говорили по-гречески. Рим в буквальном смысле слова был городом двуязычным. Языком еврейского и христианского мира в Риме в течение трех веков был греческий. Греческий язык был в Риме языком всеобщим, языком добрых и злых, низших и высших слоев общества. Риторы, грамматики, философы, почтенные педагоги, наставники, слуги, интриганы, артисты, певцы, танцовщики, сводники, ремесленники, проповедники новых сект, религиозные герои, все они говорили по-гречески. Старинное римское гражданство с каждым днем все более и более стушевывалось, утопая в этом мире иностранцев.
