— Ну, как дела? — произнес машинально.
— Что с тобой, папа? Ты нездоров?
— Нет, нет, все в порядке, Наташенька, — ответил он, вытирая ладонью лоб.
— Измерь температуру.
— У стариков температуры не бывает, — пошутил Коваль.
— Опять неприятности? Ну и работка у тебя, Дик!
— Что ты знаешь о моей работе, девочка!.. — ответил Коваль, но ответ его прозвучал не так твердо, как обычно.
Он посмотрел на нее и вдруг понял, что наступил момент, который назревал давно и рано или поздно должен был наступить: Наташка стала взрослой и с ней можно поделиться всеми своими сомнениями.
И одновременно возникла мысль о том, что вот и Нина Андреевна была когда-то такой девочкой, и ее душа тоже полна была светлых исканий и надежд, и она тоже не представляла себе, что жизнь человека может оборваться так трагически. Выругал себя за неуместную аналогию, но, кажется, именно она и натолкнула его на вывод о том, что хватит, пожалуй, скрывать от Наташи оборотную сторону жизни.
— А если честно, то ты, доченька, права, — решительно произнес Коваль. — Неприятности на работе имеются.
— Но они, конечно, временные, — нахмурившись, сказала Наташа. — Если ты сделал что-то неудачно, то непременно выправишь дело. Я тебя знаю!
— К сожалению, Наташенька, не все можно исправить.
— Почему? — удивилась девушка. — Человек все может. Тем более — исправить ошибку, которую он осознал.
— Говоришь, все можно исправить? А я, пожалуй, уже не смогу, — признался подполковник. — Впрочем, я тебе кое-что расскажу, чтобы ты сама могла рассудить…
И Коваль рассказал Наташе историю Сосновского, о которой она, как большинство горожан, знала только понаслышке.
— А теперь меня мучает мысль, не допустили ли мы со следователем ошибку, — сказал он, — и не ввели ли в заблуждение судей, которые имели в руках только факты, собранные нами.
— Это ужасно! — прошептала Наташа.
— По всем данным, Сосновский виновен. Но, вопреки логике, вопреки здравому смыслу и фактам, я почему-то не могу сейчас этого утверждать.
— Так что же ты будешь делать, отец?
— Вот именно! Впереди еще Верховный суд… Возможно, в ближайшие дни что-то еще прояснится… Но только факты, только новые доказательства могут спасти человека, если произошла ошибка. А их пока нет. Да и на проверку фактов нужно время. Время, время!.. Ты понимаешь, Наташка, все из рук валится. Только о Сосновском и думаю… И днем, и ночью…
— Кто же еще мог убить, если не художник? — спросила Наташа.
— В том-то и дело!
— А что еще может выясниться?
— Это уже служебная тайна, щучка, — улыбнулся Коваль.
— Нет, не мог он убить, — убежденно произнесла Наташа. — Он ведь ее любил!.. Но почему же тогда он сознался?..
— На суде Сосновский отказался от своих показаний. Однако был приперт к стене показаниями свидетелей и прокурором.
— Но почему же все-таки он сначала признался? — настойчиво повторила Наташа. — Может быть, его заставили? — Глаза дочери смотрели на отца подозрительно и строго.
— Нет, доченька, заставить нельзя, и никто не заставляет, — ответил Коваль. — А почему он так заявил, это пока неизвестно.
19
В камеру вошли дежурный офицер, за ним адвокат и начальник тюрьмы подполковник Чамов.
— Я пришел, чтобы сказать вам, Сосновский… — подавив волнение, начал адвокат. Говорил он тихо и медленно, словно взвешивая каждое слово. Так ведет себя человек, который давно знает нечто страшное и сейчас, по своей служебной обязанности, должен сообщить прискорбное известие осужденному. Поэтому адвокат говорил о случившемся как о чем-то неожиданном для него самого, пытаясь смягчить хотя бы этим удар. — Я пришел сказать вам, Сосновский… — повторил он, — что Верховный суд… оставил приговор в силе…
Сосновский, с тревогой смотревший на адвоката, сразу сник, закачался, будто пьяный. Изможденное лицо его стало белым как бумага. Он вскинул руки, словно защищаясь от чего-то. Глаза его округлились. Он тихо вскрикнул.
— Советую вам подписать прошение о помиловании. Президиум Верховного Совета может заменить высшую меру, — сказал адвокат, расстегивая портфель.
Сосновский, казалось, не слышал его. И вдруг закричал на всю камеру:
— Это вы, вы, вы во всем виноваты! Разве вы защищали мою жизнь?! Что для вас моя жизнь, кому она нужна!..
Адвокат перепугался — таким страшным казался этот исхудавший человек с безумно горящими глазами — и невольно попятился к двери.
— Сосновский! Перестаньте кричать! — потребовал начальник тюрьмы.
В камеру быстро вошел коренастый надзиратель.
Но художник ни на кого не бросился, а так же неожиданно, как и вспыхнул, погас и тяжело опустился на койку. На мертвенно-бледном лбу выступили крупные капли пота. Он тихо заплакал.
— «Помилование»… Помилования просит тот, кто виноват… А я не виновен. Я не убивал…
— Вашу невиновность не удалось доказать, — сказал адвокат. — Сейчас речь идет о спасении жизни…
— Я не убивал, — перестав плакать, упрямо повторил Сосновский.
— По закону вы еще можете обратиться в Президиум Верховного Совета с ходатайством о помиловании. Подумайте, пока не поздно. Я завтра снова приду.
— Кто меня помилует! — снова вскрикнул Сосновский. — Бездушные вы люди, вы сами убийцы, сами, сами, а я не виновен!.. И не приходите! Ни завтра, ни послезавтра, никогда! Вон отсюда! Оставьте меня! Вон! Вон!..
Он вскочил и, размахивая руками, двинулся на адвоката, словно желая вытолкнуть его из камеры.
Надзиратель, глянув на начальника тюрьмы, слегка оттолкнул Сосновского.
— Оставим до утра… Ему надо успокоиться, — сказал подполковник Чамов.
Все четверо вышли из камеры.
Надзиратель задвинул железный засов, а дежурный офицер, звякнув связкой ключей, запер дверь висячим замком.
Начальник тюрьмы и адвокат в сопровождении дежурного офицера пошли по длинному узкому коридору. Адвокат достал носовой платок и вытер им пот со лба.
— Товарищ капитан, — начальник тюрьмы, полуобернувшись, обратился к дежурному офицеру. — Оставайтесь здесь. Наблюдайте за ним внимательно.
— Слушаюсь!
Уже во дворе, прощаясь с начальником тюрьмы, адвокат сказал:
— Вы правы, товарищ Чамов. За ним нужен глаз да глаз. — И, разведя руки в стороны, добавил, словно извиняясь: — Художник! Живет одними чувствами…
20
Сосновский ощутил, что странная качка, охватившая его, когда адвокат произнес первые слова, не прекратилась, а, наоборот, усилилась. Камера с мрачным сводчатым потолком и холодным каменным полом покачивалась из стороны в сторону, словно баркас, подгоняемый волнами. Его подбросило, завертело, закружило… И вдруг увидел он бескрайнее море, низкое серое небо над ним, рыбаков на берегу, белые паруса. Ужас, который душил его, исчез, стало легко, охватило ощущение невесомости, словно он окунулся в теплые, нежные волны…
Упав на койку, он уже не слышал, как вошли дежурный офицер, надзиратель и врач…
…Придя в себя, Сосновский зашагал по камере из угла в угол словно заведенный. Состояние приятного блаженства исчезло — неумолимая действительность снова навалилась на него.
Беспорядочные мысли напомнили ему о прошлом. Не о том, далеком, когда он любил и рисовал Нину, а о более близком, когда его судили как убийцу. Это стало отныне самым главным и самым существенным, а все остальное вместе с Ниной отошло на задний план, в глубокую пучину памяти, как уже ненужная, перечеркнутая страница.
К Сосновскому словно вернулся тот день, когда он попросил принести ему в камеру предварительного заключения бумагу, чтобы написать признание.
На оцепеневшего от двойного горя художника, который целыми днями сидел на нарах, уставившись в одну точку, обратил тогда внимание однорукий парень. Он хитро поблескивал глазами и, казалось, не очень переживал, очутившись в тюрьме. Подсаживаясь то к одному, то к другому соседу по камере, расспрашивал, за что взяли, давал советы, как юрист, и даже подшучивал.
Подследственные старались отделаться от парня, но когда он подсел к Сосновскому, художнику захотелось поговорить с этим неунывающим человеком. И он рассказал свою историю.
— Эге-ге! Плохи твои дела! — заключил однорукий. — Все против тебя от и до. Лично я верю, что ты не виноват, хотя и у меня есть сомнения. Но поверят ли судьи? О тебе можно сказать словами моего покойного друга: финита ля комедия! Это не по-нашему. В вольном переводе звучит приблизительно так: вышка, то бишь высшая мера, обеспечена. Убийство, да еще зверское!.. Неужели ты такой страшный? — И парень, оборвав свой монолог, уставился на Сосновского. — Подумать только! На вид — и комара-то не тронешь! Но страсть… — вздохнул он. — Что может сделать с человеком любовь!.. У меня тоже была одна маруха. Фрайера себе завела, хотел я ее пришить — не успел…
