Григорий отстранил Марью Прокофьевну, цеплявшуюся ему за плечи.
– Ох, бабы, бабы. Кака барыня ни будь, а коли полюбит – тигра лютая. Про Германию-то это что она?
– Мозги у нее набекрень, вот что, – пожал плечами Зепп. – Сами видели. Пойдем-ка мы с Тимошей проверим, ушла ли. И что с охраной.
На лестнице он схватил Тимо стальными пальцами за плечо.
– Слюнявый идиот! Я тебя предупреждал! Проблема должна быть решена. Немедленно. Как – дело твое.
Тимо решает проблему
Он завел мотор, когда автомобиля княгини на Гороховой уже не было. Но это ничего. Тимо знал, где она живет, каким маршрутом поедет. Ясные, неизменяемые вещи вроде расположения улиц, направлений, ориентиров он схватывал легко.
По Гороховой он ехал не очень быстро. Ночью приморозило, мостовая была, как каток. Из соображений экономии в городе освещались только главные проспекты, и то через два фонаря на третий. На улицах и в переулках, кроме самых именитых, было вовсе темно.
Зато на Садовой наверстал отставание. С точки зрения удобства и надежности, машина «руссобалт», по мнению Тимо, никуда не годилась. Зато двигатель специально установленный, был невиданной могучести – на пятьдесят лошадиных сил.
Ночной Петроград был пуст, похож на фотокарточку с очень большой выдержкой, которая не регистрирует движущиеся объекты: во-первых, не видно людей и вообще ничего живого; во-вторых, ноль красок – только черное, белое, серое.
Какой этот город красивый, когда в нем никого нет, думал Тимо. Наверно и весь мир был бы гораздо лучше, если убрать из него человеков.
Кто-то перед важным делом нервничает, а он, наоборот, впадал в раздумчивость. Мысли всякие приходили в голову. В Тимо пропадал философ.
Но мысли не мысли, а к заранее намеченному удобному месту, у Chrapowitzki Brücke,[14] он прибыл с хорошим опережением.
У него еще осталось две-три минуты прикинуть, как именно он будет действовать, и даже погрустить о жестокости мира, о неправильном его устройстве.
Люди вроде льдин на реке, думал Тимо. Стукаются друг о друга, крошатся. И всем холодно, очень холодно.
Это он так подумал, потому что машина стояла возле берега скованной льдом Мойки. Недавно, во время оттепели, лед там потек и потрескался, а теперь снова схватился, но сквозь белую корку, по которой мела поземка, проглядывала темная паутина сросшихся разломов.
А потом вдали, из-за угла Офицерской, выбросился яркий луч, стал быстро увеличиваться и превратился в «делоне-бельвиль» русской Fürstin.[15] Всё было рассчитано правильно.
Свою машину Тимо поставил носом к мосту, прямо перед въездом, но немного наискось – с таким расчетом, чтобы не достал свет фар «бельвиля».
Большой, с цилиндрическим рылом, семиместный автомобиль несся вперед по Алексеевской, стремительно приближаясь к мосту. Тимо и сам любил вот так, ночью, когда нет уличного движения, с размаху пролететь над рекой или каналом. Это приятно.
Когда «бельвиль» был ровно на середине моста, Тимо чуть повернул свое авто, включил прожекторные фары на максимум и одновременно дал полный газ.
Ослепший шофер встречной машины инстинктивно вдавил тормоз. Лимузин перекосило, боком потащило по наледи. Всего-то и пришлось сделать – подтолкнуть бампером в край кузова.
С оглушительным грохотом тяжелый экипаж пробил чугунное ограждение, на мгновение задержался на краю и вертикально, носом, упал в Мойку.
Хрустнуло, булькнуло.
Стало тихо.
Auf jeden Fall[16] (предварительно, конечно, отъехав в тень домов) Тимо пошел посмотреть, не вынырнет ли кто. Так уж, из добросовестности.
На белом льду чернела дыра, как клякса на чистом листе бумаги.
Поднялся и лопнул пузырь воздуха. Покачалась и успокоилась маслянистая вода.
Тимо пробормотал:
– Armes Mädchen… Verfluchtes Leben…[17]
Большим свежевыстиранным платком вытер слезу с правого, потом с левого глаза.
Печально побрел к машине. Думал: наверняка крыло придется менять.
Дождались!
Телефон зазвонил вечером, когда крыши пунцовели, окрашенные морозным декабрьским закатом. Трель у аппарата была не такая, как всегда, а особенная, часто-прерывистая.
Весь день Зепп выполнял при Страннике обязанности секретаря – всегдашний «письмовник», разбиравший корреспонденцию, третью неделю на Гороховой не показывался, болел. Вероятно, болезнь носила карантинный характер – до момента, когда акции опального чудотворца пойдут вверх.
Они, собственно, уже и пошли. Писем от всякого рода ходатаев и жалобщиков то не было совсем, а теперь снова принесли целую стопку.
– «…Человек это хороший, сирот жалеет, ты дай ему должность какую просит, а я добро попомню», – прочитал Теофельс надиктованное. – Подпишете?
– Давай. – Странник пошевелил губами, поставил закорючку. – Ну, министру отписали, благое дело сделали. Теперя чево?
Зепп взял следующее письмо.
– От фабриканта Зоммера. Просит посодействовать в получении заказа на армейские полушубки.
– Спохватилси. Пошустрее его есть. Вот ему. – Странник показал кукиш.
«Шустрый какой. А кукиша не хошь?» – старательно вывел Зепп. Зачитал.
Согласно кивнув, Григорий подписал.
Получалось, что слухи о «записочках» святого человека, при помощи которых делались и рушились карьеры или заключались миллионные контракты, не такое уж преувеличение. Только корысть от такой протекции у «странного человека» была своеобразная. Мзды он себе не брал, помогал тем, кто сумел ему понравиться. А понравиться этому хитрому, а в то же время удивительно простодушному человеку было нетрудно – майор знал это по собственному опыту.
– Упарилси. Чайку попьем, – сказал Григорий, покончив с фабрикантом. Тут телефон и зазвонил.
Странник так шмякнул подстаканником об стол, что расплескал чай.
– Осподи-Боже, дождалси! – прошептал он, часто крестясь. – Уж не чаял… Не тронь, Марья! Сам возьму.
Он подсеменил к телефонному столику, но дальше действовал с обычной в таких случаях торжественностью. Сначала поставил ногу на табурет, потом подбоченился. Задрал бороду, взял трубку.
– Алё.
– Отче, рычаг покрутить забыли! – кинулась помогать Марья Прокофьевна. – Положите трубку!
Григорий переполошился.
– Ай, ай, напортил всё! Не дождут, бросют! Но на том конце терпеливо ждали.
– Алё, – снова сказал «странный человек» и после этого минуту или две молчал, только слушал. Его лицо помрачнело, между бровей обозначилась складка.
– Давайтя, шлитя, – проговорил он звучным, уверенным голосом. – Маме – чтоб не убивалася. Передайтя: Бог поможет. Ну и я, грешный, чем смогу.
– Что? Вызывают? – весь подобрался Зепп.
– Сподобил Господь. У малого жар страшенный. Мается. Из дворца машина едет. Собираться надоть. Яблочка моченого возьму мальчонке, он любит.
Но прежде чем собираться, подошел к окну, выглянул из-за шторы и показал крышным сидельцам кукиш.
– Что, Жуковский-енарал, съел? Зуб у тебя мелок Гришку схарчить.
Теофельс тоже остановился у подоконника, но задержался там.
– Закрою от греха.
И задвинул занавески плотно. Раздвинул снова – наверху зацепилось кольцо. Опять сдвинул.
На его манипуляции никто не обращал внимания. Марья помогала Страннику переодеться в «дворцовое»: шелковую рубашку, хорошие брюки, теплую сибирку. Тетки-старушки пялились из коридора, «странный человек» их не стеснялся.
Полчаса спустя
Полчаса спустя стояли в арке, ждали машину из Царского. Это Зепп предложил: чтоб не терять ни минуты и поскорее попасть к страдающему цесаревичу, спуститься вниз. Попросился проводить до улицы – «странный человек» не противоречил. Готовясь к сеансу исцеления, он сделался молчалив, будто ушел внутрь себя.
Здесь же была Марья, укутывала его шарфом. Странник послушно задирал голову. В руке он держал сверток с мочеными яблоками, под мышкой – обернутую в платок икону.
– Едут! – показал Зепп налево.
От Фонтанки на большой скорости несся черный лаковый автомобиль, клаксоном распугивая с проезжей части пешеходов.
Григорий выглянул из подворотни:
– Не, с дворца не такая авта приезжает, подлиньше энтой.
– Как же другая? У этой, смотрите, герб императорский на дверце.
Лимузин резко остановился у тротуара. Из кабины выскочил круглолицый и усатый камер-лакей в камзоле с золотыми позументами.
– Григорий Ефимович! Скорее! Ждут!
– А Сазоныч игде? – удивился Странник, идя к машине. – За мной завсегда он ездеет.
– Хворает Иван Сазонович. Лихорадка.
– Ну, после своди меня к нему. Ужо вылечу.
В машине на откидных сидели еще двое, в мундирах дворцовой полиции.
– Охранять будетя? Ну-ну.
