Мы отряжены в патруль. Наш маршрут – с Первой по Седьмую улицы в восточном районе, два верхних яруса. Командир – сержант Васнецов, старший патруля – капрал Имберт и я – простой патрульный. Внешне все напоминает комендантский наряд в жилых палубах «Темзы», только здесь мы в полном вооружении и маршрут длиннее. А так почти то же самое. Медленно прохаживаешься, поглядывая по сторонам, время от времени проверяешь документы у встречных флотских да отдаешь честь редким офицерам. Людей на улицах мало. Транспорта тоже. Раз в час заходим в один из двух работающих ресторанчиков, где в строгом порядке сменяют друг друга партии судовых команд, которым разрешено посменно отдохнуть. В отличие от Легиона, на Флоте приняты увольнительные «на берег». Хотя «берег» зачастую – опостылевшая флотская база с унылыми серыми стенами. И в увольнениях им можно употреблять спиртное и даже легкие релаксанты. Мы следим, чтобы нормы употребления не нарушались.
Флотские традиционно смотрят на нас слегка свысока. Но мы-то знаем, что под маской тщательно культивируемой неприязни частенько скрывается элементарный страх. Слишком часто, выполняя полицейские функции на борту, мы показываем, кто в этом мире главный. Мы– две части одного и того же механизма, призванные контролировать друг друга, иначе и быть не может. Теоретически Флот – самостоятельная сила и подчиняется Легиону только в оперативном плане. На практике же Флот без ограничений следует нашим «рекомендациям». И конечно же «свысока» – условное понятие. Средний рост легионера равен ста семидесяти пяти сантиметрам. По сравнению с нами флотские – настоящие коротышки. Метр шестьдесят. Малый рост означает большую подвижность личного состава на борту и экономию материалов при строительстве кораблей.
В одном из погибших скверов копошатся роботы под наблюдением хмурого оператора. Грузят на открытую грузовую платформу остатки насаждений. Я с любопытством приглядываюсь к пестрой группе. Заметив мой интерес, селенит намеренно поворачивается ко мне спиной. Он вышел на работу и делает ее бесплатно, но это не означает, что он должен демонстрировать оккупантам, как нас здесь называют, свое расположение.
Надо заметить, что, несмотря на голод и лишения, местные жители почти лишены агрессии. Да, мы оккупанты, да, мы отвечаем грубой силой на попытки требовать прежние, гарантированные государством права, но при этом складывается ощущение, что дальше не-приязни и нежелания общаться конфронтация с захватчиками не заходит. Немного позже я понял, в чем тут дело: местные жители совсем не похожи на землян, развращенных вседозволенностью. Скорее они большей частью напоминают земных биороботов, произведенных для того, чтобы заниматься определенной деятельностью, поэтому их жизнь и устремления довольно рациональны. Большинству из них и в голову не придет открыто выступить против превосходящего и отлично организованного противника. Ведь это бессмысленно: наше превосходство подавляюще, а значит, надо искать другой путь. Они привыкли находить разумный выход из любых ситуаций. Прирожденные бизнесмены. «Запах прибыли приятен, от чего бы он ни исходил» – так, кажется, любят говорить на Луне, повторяя слова какого-то древнего философа.
Поворачиваюсь на шум веселых голосов. Команда флотских с поднятыми лицевыми пластинами высыпает из дверей-шлюзов ресторана «У Гевелия». Все как один навеселе, матросы галдят у входа, не спеша разбираются в строй, их раскрасневшиеся лица парят на холодке. Их старшина тут же, с высоты ступеней он пересчитывает свое стадо. Я фокусирую взгляд на голубых эмблемах их скафандров. Надо же – земляки с «Темзы»! Явно палубная братва. Заметив патруль, старшина грозно прикрикивает на подопечных. Когда мы приближаемся, навстречу уже марширует почти безукоризненный (особенно если сделать поправку на состояние матросов) строй и, отдавая честь, идущий в голове старшина без привычной дерзости во взгляде рассматривает наши нарукавные нашивки. Эти нашивки просто чудо – всего лишь тускло-зеленый кружок, но о таком многие пока могут только мечтать. Этот кружок – свидетельство того, что мы участвовали в боевой операции. Со временем внутри него образуются цифры – число операций. После кружок станет темно-красным – признак того, что число боев, участником которых я был, перевалило за десяток. К моменту высадки на Европу цвет моей нашивки сменится желтым – более двадцати сражений. А на черном поле цифры уже не требуются: легионер прошел более трех десятков боев, остался в живых и дальнейший подсчет не имеет смысла.
Эти нашивки – предмет особой гордости легионера. На их обладателя смотрят с уважением, от цвета к цвету переходящим в почтение. Это потом каждая собака, кроме только что получивших форму новичков, будет щеголять свидетельством участия в боях. А тогда, в начале войны, авторитет носителей таких символов был едва ли ниже земного неба.
Мой первый бой сделал меня известным. Все дело в том, что мой нарукавный знак украшен красной каймой. Эта кайма расшифровывается как знак «первый». Обладатель такого знака первым поднялся в атаку, первым ворвался в неприятельские боевые порядки. Или первым проник на борт атакуемого судна. Как я. Я старательно делаю вид, что все произошедшее со мной – всего лишь удачное стечение обстоятельств, в соединении с моим замешательством не позволившее вовремя затормозить, но факт остается фактом – система управления боем зафиксировала, как рядовой Ролье Третий ворвался на борт станции «Луна-5», на целых четыре секунды опередив основную атакующую группу. На самом деле этот случай можно трактовать как грубый тактический просчет или следствие моей плохой выучки. Ведь если всякий наплюет на боевую задачу и начнет вырываться из строя, в слепой жажде славы надеясь оказаться впереди товарищей,– добра не жди. Но принцип «победителей не судят» позволил мне избежать кары. Возможно, та всемогущая Служба, ради которой я пошел на риск, незаметно подкрутила какие-то шестеренки. А может быть, Легиону нужны легенды для поддержания боевого духа, при создании которых приходится игнорировать некоторые пункты устава. Как странно, что никто из нас не замечает очевидного противоречия.
Наверное, все дело в том, что я удачлив. Впрочем, это я уже говорил. А к удаче у нас относятся серьезно. Не как к слепому случаю. Признак удачливости в Легионе– свидетельство принадлежности к избранным. К тем, кого хранит судьба. Или Господь, если вам угодно. Ведь мы все верим в Бога. Наш Бог жесток и рационален, он губит нас тысячами, но иногда он делает свой выбор, и мы почтительно умолкаем – кто мы такие, чтобы обвинять верховное существо, хранителя Легиона, в наличии слабости и способности проявлять человеческие чувства?
Лишь один человек почти раскусил меня. До того как мой рукав украсил шеврон, взводный сержант Сорм, отключив системы слежения скафандра, тихо сказал мне перед отбоем:
– Я знаю, что ты сделал это специально, Ролье. И что твоя траектория после катапультирования оказалась самой короткой. Тебе представилась возможность стать первым, и ты ее использовал. Я уверен, что ты полез на рожон не из-за цветной каймы. Ты хотел быстрее вступить в бой?
Мне мучительно стыдно врать своему сержанту. Но инструкции представителя контрразведки однозначны: никто не должен ни о чем догадываться. Моя операция совершенно секретна. И потому я сглатываю комок и отвечаю шепотом, стараясь, чтобы мой взгляд имел максимально честный вид:
– Да, мой сержант.
– Хорошо. Я тебя понимаю. И потому не наказываю тебя.– Он похлопывает меня по плечу и поощрительно улыбается.
Он такой, наш взводный сержант. Все понимает. Нет, я не имею в виду идиотическое сюсюканье из разряда «сынок, я все вижу». Такое присутствует только в некачественных земных книгах. Он действительно был понимающим человеком. Как старший брат, которого стыдно подвести. Я сказал «человек»? Простите. Наверное, оговорился в запале. Сорм погиб в нелепом, не имеющем никакого практического смысла сражении с марсианским эсминцем на Амальтее. Марсиане вовсю трубят, что тот бой явился «провокацией землян». Нам же объявили, что «героическая гибель аванпоста Легиона являет собой пример стойкости». Как бы там ни было, сражение это стало официальным поводом к началу Второй Марсианской войны. Может, оно и было провокацией. Или даже примером. Истина – это ведь с какой стороны смотреть. Постепенно я привыкаю к тому, что она не бывает однозначной, как мы считали от рождения. Я знаю, что при желании правду можно сделать резиновой. Только мне от этого не легче. Во имя чего бы ни погибли мои товарищи, их смерть оставляет внутри неизгладимый след.
Я начинаю привыкать к незаслуженной известности. До того боя я считал, что слава – это такое светлое и возвышенное чувство. Мы все время говорим – «стремление к славе, во славу Легиона, дорога к славе», подразумевая при этом тягу к чему-то недостижимому и героическому. Синоним этого слова для нас – бессмертие. Мы живы, пока о нас помнят. Так вот, видимо, моя слава – из другой оперы. Единственное, что остается внутри после назойливых проявлений внимания к моей персоне,– усталость и стойкое ощущение того, что все, что с нами происходит,– всего лишь дело случая. Рулетка.
