Я, между прочим, с ними (еще раз – кровные родственники не в счет) тоже разговаривать не стану – кроме как языком физического насилия. И вообще – я эту падаль ненавижу куда сильнее, чем они меня. Я хотя бы умею ненавидеть – они же на самом деле не умеют ничего, кроме как мастурбировать на свои “бэмки”-родстеры, свои сотовые с MP3-проигрывателями, цифровыми фотиками и встроенным Интернетом, свои распечатки с балансом на их ебаных счетах…
Кстати. О ненависти. Леха Соловец, еще когда работал в отделе спорта “газетки «Часик»” под начальством колоритного завотделом Карпушкина Валерия Васильича, для подчиненных – Папа (вообразите императорского пингвина двух метров ростом с рокочущим голосом и барственной повадкой), слышал от последнего, как тот в советские времена бухал в купе поезда дальнего следования с неким капитаном СА. И как товарищ капитан, будучи основательно под мухой, наставлял визави: “Главное – это воспитывать в себе ненависть к империалистам!”.
Потом как минимум год в “системе” строго соблюдался ритуал: при всякой встрече интересоваться у собеседника, как у него сегодня с ненавистью. И уведомлять в свою очередь, что у тебя на сегодня с ненавистью – полный порядок.
Так вот, с ненавистью – полный порядок.
Как неизменно говаривал почти в любой ситуации тот же Папа Карпушкин: “А кому щас легко?”
8
Один премьер-министр Латвии, загорелый-подтянутый, слоняется по сцене, теребит машинально золотую пуговицу на синем капитанском кителе. Второй премьер-министр, лысый, бородатый, – внизу, в кожаном кресле, изучает прошлогодний дамский журнал Kristine, озадаченно почесывая за ухом барабанной палочкой. “Марис, вы, наверное, вот сюда станьте, в уголок…” – фотограф Зернов двигает серебристый зонтик-отражатель.
Премьеры – самые натуральные, правда, бывшие. Особенность политического устройства Латвии такова, что свалить правительство парламентарии могут простым большинством голосов, чем и забавляются регулярно. Так что за тринадцать лет независимости отставных первых министров (“президент министров” это тут называется) накопилось порядком. Журнал “Лилит”, тоже дамский, затеял проект: отщелкать галерею экс-премьеров, оформив каждого в соответствии с хобби. Тем более что хобби у некоторых действительно забавные: один недавно вернулся из годичной яхтенной кругосветки, второй до сих пор стучит на барабанах в джаз-банде, третий пилотирует “Цессну”… Четвертый растлевает малолетних мальчиков… По крайней мере, его долго, упорно и безрезультатно в этом обвиняли, был у нас домодельный “педофилгейт”… Впрочем, этот от фотосессии все равно уклонился.
Джефа, как беспринципно-бойкого универсала из дружественного издания, подрядили все скоординировать – прозвониться-договориться-обеспечить-проследить – и написать про каждого экса по текстику-презентации. Съемка, на которой Джеф присутствует в качестве руководяще-направляющей инстанции, затягивается, как водится, – и я уже минут двадцать слоняюсь по здоровенному, пустому почти залу со сменяющимися стаканцами кофе из стоящего тут же автомата, пялясь на оббитую советско-имперскую лепнину с железнодорожными мотивами на высоком облупившемся потолке (в здании, видимо, некогда помещался ДК, в зале – театрик), на бутылки из-под алкоголя невиданных марок, цветные свечи и пожилых кукол с фарфоровыми лицами на полочках-этажерках (вклад новых владельцев, художественно реорганизовавших зал под фотостудию). Сюда, на Гертрудес 101А (“сразу за ветеринаркой, в подворотню и до конца”, извилистый бесконечный проходной двор, двустворчатая, калибра крепостных ворот, железная дверь, широкая голая лестница, нерасшифрованная решетчатая металлоконструкция на площадке), я ломанулся, спровоцированный звонком Джефа в весьма нетипичной для Женьки тональности. “Дэн, надо бы перетереть… желательно побыстрее и не по телефону”. – “А что?” – “Тебе такая фамилия – Кудиновс – говорит что-нибудь?” – “Кудиновс?..” – “Лейтнантс Кудиновс”. Оп… Он, оказывается, Кудиновс… “Он что, тебя вызывал?” – “Сам приходил”. – “Про Сашку расспрашивал?” – “Про тебя…”
В конце концов Джеф отрывается от своих премьеров, спрыгивает со сцены, делает мне рукой, направляясь к дверям. Картинно отдувается: запарился типа, вытягивает “дантонину” из моей пачки. Мы топчемся на грязной шахматной плитке лестничной площадки под той самой НФ-металлоконструкцией.
– Рассказывай, – щелкаю зажигалкой.
– Ну… Приходил этот… лейтенант. На работу прямо, прикинь. В первом часу где-то… Корочки предъявил… Пошли в банкетник…
– Так че ему надо было?
– Ну… про вас спрашивал…
– Про нас?
– С Сашей.
– В смысле?
– Не, ну… естественно, я ему не стал ничего говорить… Ну, типа, знакомая просто… учились вместе, типа так… – Стуча пальцем по перилам, Джеф стряхивает пепел в пролет.
– Ну?
– Ну, про то, что у вас было, ничего не сказал… Вдруг ощущение – будто не дохлый этот Danton White смалю, а славный, длинный, каких теперь не водится, косячище, щедро приправленный коротко шипящими при сгорании маковыми зернами.
– Погоди. Что – “у нас было”?
Женька смотрит внимательно, потом быстро опускает взгляд, мажет глазами по сторонам, затягивается. Снова затягивается.
– Погоди, Джеф… Поясни.
…И еще о бабских журналах. Когда-то знакомая журналистка писала для одного из них байку на тему: о чем говорят мужики между собой. И консультировалась у меня – пребывая в святой уверенности, что говорят они, в смысле мы, исключительно о них, в смысле о бабах. И не поверила, когда я попытался ее разубедить. И зря. То есть мужские компании, понятно, бывают разные – но ни в одной из тех, в которых когда-либо вращался я, интимная сфера обсуждению не подлежала никогда. Просто существовало неартикулируемое, но четкое представление о непереходимых другими границах личного пространства. Даже друзьями непереходимых. Даже с Джефом мы никогда не говорили о своих женщинах. Так что сейчас оба мы чувствуем себя неприятно до крайности…
– Н-ну… Она сама мне тогда сказала… Нам…
– Сашка?
– Угу.
– Тогда? В “Красном”?
– Угу.
– Что она вам сказала?
“Привет, ребята…” – “Привет еще раз”. – “Можно?” – “Если осторожно”. – “Ребята… пока Дэна нет… Слушайте… У меня просьба будет… странная… Вы мне можете помочь?..” – “А че случилось?” – “Да нет… ничего… Просто мне с Дэном очень надо поговорить… наедине поговорить…” – “А в чем проблема?” – “Ну… мне сейчас надо…” – “Ну а мы че?” – “Слушайте… Вы могли бы… ну, придумать чего-нибудь… ему сказать… чтоб он один остался… Чтобы он не понял, что это я вас попросила… Понимаете… Просто у нас… у нас с Дэном… Ну очень сложно все, понимаете… И мне нужно… Ну, так продолжаться не может, в общем… Пожалуйста…”
Уфф… Хорошая вещь пиво. Всем хорошая. Кроме одного. Ссышь как заведенный… Застегиваюсь, споласкиваю руки, вырубаю свет, закрываю дверь, “Мара, еще одну ноль пять” (“Я принесу…”), подмигиваю Сашке, давая ей дорогу к ее столику, падаю за наш. “Спасибо, Мара…”
– Прозит. – Макс стукается со мной, залпом добивает свою кружку. Сует в рот сигарету, пододвигает пачку Джефу. – Ну че, по последней и повалим?
– Куда это вы? – удивляюсь.
– К Максу щас в “Экспериментс” подскочим, – Джеф. – У него там подопечные, группка такая…
– “Санта-Кенгарагуа”, – Макс.
– “Кенгарагуа”?
– Ну. Смешные ребята.
– У них через неделю сольник в “Пулкведисе” на полтора часа. А мы щас поболтаем – баечку сделаем, поддержим чуток…
…Напоследок даю им отмашку через обтекающее стекло, смотрю на едва начатую ноль пять. Нахрена я тогда ее брал?.. Без двадцати девять. Времени, в принципе, вагон… Оглядываю кабак. Цезария Эвора – из колонок под потолком, на кожистых табуретах за стойкой – ди-джей Глейзер и рок-ветеран Яхимович, увлеченно трут профессионально поставленными голосами. (Позеленевшее “Красное” – странное место: вроде бы, совершенно не культовый кабак, ничем не интересен особенно, но из известных мне рижских заведений только здесь можно встретить – разом – нескольких популярных в стране диджеев, единственного оставшегося в анналах истории советского рока рижанина Яхима, Витю Вилкса – единственного же латвийского клипмейкера, снимающего ролики сливкам русского рокопопса от Земфиры до “Сплина”, и парочку соавторов-лауреатов раскрученной питерской премии “Нацбестселлер”, соображающих на троих с единственным проживающим в ЛР призером Берлинского кинофестиваля.) За столиком у камина – Сашка скучает: Оля эта ее еще раньше свалила. Встречаемся глазами.
Беру пиво, пересаживаюсь:
– Ну как оно вообще?
Интеллигентская моя наследственность проявляется иногда совершенно непредсказуемым образом. Помню, как в полудетские еще времена поразил дворовую нашу тусовку произнесенной в ходе одного из первых своих ужоров до “состояния нестояния”, в момент попытки ухватиться за уворачивающуюся стену, фразой “Мне надо оп-пределиться в п-пространстве”. Симптоматика испытываемого мною сейчас – почти как при той самой физической потере координации. (Кстати, что-то в этом духе я ощущал год назад, после Берлина, когда мне приходилось по мобиле соглашаться на интервью в процессе давания интервью двум изданиям одновременно. В публичной востребованности на самом деле нет никакого удовольствия – по крайней мере, для априори непубличного человека вроде меня, тем более когда все происходит так неожиданно. Ты слишком привык быть по другую сторону камеры – и когда снимают тебя и задают дебильные вопросы тебе, чувствуешь себя не звездой, а идиотом. Теряешь ориентацию в пространстве… Да, но там повод, блин, все-таки отличался.)
