Каждый день в течение часа я пребывал в состоянии экстаза, пока мисс Мирна Мэри Лой Велланд сидела на моей постели и обрабатывала мне глаза своими нежными пальчиками. И однажды, не знаю через сколько дней, настал момент, которого мне никогда не забыть.
Мэри Велланд протирала мой правый глаз мягкой влажной губкой, как вдруг он начал открываться. Сначала появилась крошечная щелочка, но даже при этом копье сверкающего света пронзило мрак в моей голове, и я увидел совсем рядом перед собой… я увидел три отдельных вещи… и все они сверкали багрянцем и золотом!
— Я вижу! — закричал я. — Я что-то вижу!
— Да? — взволнованно сказала она. — Вы уверены?
— Да! Я вижу что-то очень близко! Я различаю три отдельных предмета перед собой! И сестра… они все блестят красным и золотым! Что это такое, сестра? Что я вижу?
— Попробуйте успокоиться, — сказала она. — Перестаньте скакать. Вам нельзя волноваться.
— Но, сестра, я в самом деле что-то вижу! Вы мне не верите?
— Может, вы это видите? — спросила она меня, и теперь часть ладони и указательный палец появились в поле моего зрения. — Это? Вот это? — говорила она, и ее палец указывал на прекрасные многоцветные вещи, которые сверкали на чисто белом фоне.
— Да! — кричал я. — Они! Их три! Я их вижу! И палец ваш тоже!
Если вы многие дни живете в темноте и сомнениях, и вдруг эту черноту пронизывают сверкающие красно-золотые лучи, вас переполняет неописуемая радость. Я лежал, опираясь на подушки, и смотрел одним глазом сквозь узенькую щелку на эти изумительные краски. Может быть, я заглянул в рай?
— На что я смотрю? — спросил я.
— Вы смотрите на мою белую форму, — ответила Мэри Велланд. — А разноцветные штуки посередине — это эмблема Службы Медицинского Персонала Королевского Военно-Морского Флота. Она приколота у меня на груди слева, и такую эмблему носят все медсестры ВМС Великобритании.
— Но они такие красивые! — кричал я, уставившись на эмблему. Она состояла из трех отдельных частей, выполненных рельефной вышивкой. Сверху — золотая корона с алым центром и маленькими зелеными пятнышками у основания, В середине, под короной, — золотой якорь, обвитый алым канатом. А под якорем — золотой круг с большим красным крестом в центре. Эти образы и их яркие цвета навсегда отпечатались в моей памяти.
— Не двигайтесь, — сказала Мэри Велланд. — Думаю, мы сможем еще немножечко поднять это веко.
Я замер в ожидании, и через несколько минут ей удалось поднять веко, и я одним глазом увидел всю комнату. На переднем плане я увидел офицера медслужбы Велланд собственной персоной, которая сидела совсем близко и улыбалась мне.
— Привет, — сказала она. — Добро пожаловать в наш мир. С возвращением.
Она выглядела очень мило, куда лучше, чем Мирна Лой, и много реальнее.
— Вы даже красивее, чем я воображал, — сказал я.
— Спасибо, — сказала она.
Назавтра она открыла мне второй глаз, и я лежал у себя в палате и чувствовал себя так, словно начинаю жизнь сначала.
Александрия
20 ноября 1940 года
Дорогая мама!
Я отправил тебе вчера телеграмму, сообщая, что я поднимался на два часа и принимал ванну, — так что, видишь, у меня большие достижения.
Меня привезли сюда около восьми с половиной недель назад, и я семь недель просто лежал на спине, потом постепенно стал садиться, а теперь понемножку гуляю. Когда я прибыл сюда, на меня было страшно смотреть. Глаза не открывались (хотя я все время был в полном сознании). Думали, что у меня трещина в основании черепа, но рентген показал, что ничего подобного. Нос у меня провалился, но здесь работают самые замечательные специалисты с Харли-стрит, которые пошли на войну майорами, и врач ухо-горло-нос вытащил Мой нос из затылка и вылепил его, и теперь он выглядит точно так, как и прежде, только немножко изогнут. Что, разумеется, делалось под общим наркозом.
Глаза у меня все еще болят, если я много пишу или читаю, но мне сказали, что есть уверенность, что я снова вернусь в норму, и снова буду годиться для полетов месяца через три. А пока у меня есть еще шесть или больше недель отпуска по болезни, которые я проведу здесь, в Александрии, где я с утра до вечера ничего не делаю и только наслаждаюсь чудесным солнечным климатом — в точности английское лето, только солнце светит ежедневно.
Думаю, тебе хочется узнать про мое крушение. Я не могу подробно рассказать тебе, что я делал, и как это случилось. Но произошло это ночью неподалеку от итальянской линии фронта. Самолет загорелся, а после того, как он ударился о землю, мне хватило ума, чтобы выбраться из него вовремя, распутать стропы и покатиться по земле, чтобы сбить пламя со своего комбинезона, потому что он загорелся. Обгорел я несильно, но из головы вытекло много крови. В общем, я лежал и ждал, когда взорвутся боеприпасы в самолете. Один за другим взорвались больше тысячи снарядов, и пули свистели, поразив, кажется, все что угодно, кроме меня.
Я так и не отключился, и, по-моему, эта склонность сохранять сознание и уберегла меня, не то я бы сгорел заживо.
На мое счастье, один из наших часовых на передовой заметил пламя, и через какое-то время они пробрались ко мне, забрали и после долгой суматохи доставили в Мерса-Матрух (на карте поглядеть можешь — это на побережье, к востоку от Ливии). Потом слышу, как врач говорит: «О, это же итальянец» (по моему белому летному комбинезону не очень-то разберешь). Я сказал ему, что он несет чушь, и он дал мне немного морфия. Примерно спустя 24 часа я прибыл туда, где сейчас и нахожусь, и живу в большой роскоши, и за мной ухаживают толпы симпатичных английских медсестер…
P.S. Воздушные налеты нас не беспокоят. Итальянцы совсем не умеют прицельно бомбить.
Мэри Велланд была несомненно хороша. Она была добрая и ласковая. Она осталась моим другом до конца моего пребывания в госпитале. Но одно дело влюбиться в голос, и совсем другое — любить человека, которого можешь видеть. С того самого мгновения, как я открыл глаза, Мэри превратилась из мечты в реальность, и моя страсть испарилась.
Все время, пока я оставался в госпитале, я думал только об одном — о возвращении в боевые летные части. Мне сказали, что даже если ко мне и вернется нормальное зрение, останутся ранения головы, которые тоже надо вылечить. Тяжелые ранения головы не так-то просто вылечить, говорили мне, и лучше бы мне согласиться с тем, чтобы меня списали и отправили на родину как непригодного к военной службе.
Теперь я могу признаться, хотя тогда никому не говорил, — в течение нескольких недель после того, как ко мне вернулось зрение, меня мучили жуткие головные боли, но постепенно и они прошли.
Александрия
6 декабря 1940 года
Дорогая мама!
Не писал тебе после единственного письма, отправленного мной несколько недель назад, главным образом из-за врачей, которые сказали, что писать мне не на пользу. На самом деле я поправляюсь очень медленно.
Как я сообщал тебе в моей телеграмме, я стал вставать, но скоро они опять затолкали меня назад в постель, потому что у меня были сильные головные боли. Неделю назад меня снова перевели в мою палату, и вот почти кончились те долгие семь суток, когда я лежал на спине в своей полузатененной палате, не делая совершенно ничего, — даже палец поднять нельзя было, чтобы умыться. Ну, это позади, и я сегодня сижу (сейчас как раз 8 часов вечера), пишу это письмо и пока чувствую себя прекрасно.
Завтра, думаю, они введут мне внутривенно физиологический раствор, сделают пункцию и вольют в меня литры и литры воды — еще одна хитрость, чтобы избавить меня от головных болей.
Тебе не стоит беспокоиться — в целом со мной все в порядке, просто я перенес крайне серьезную контузию. Мне говорят, что я точно не смогу летать около шести месяцев, а на прошлой неделе хотели домой меня отправить как инвалида со следующим пароходом. Но мне как-то не хочется — если меня спишут и отправят домой, то я никогда уже больше не буду летать, да и кому хочется вернуться домой инвалидом. Я хочу приехать здоровым человеком…
Через четыре месяца в госпитале мне разрешили вставать с постели, и я часами стоял в халате у окна. В окно я видел лишь больничный двор, а там смотреть было не на что, но я мог заглянуть через большое окно в длинный широкий коридор в противоположном крыле больницы. Однажды утром я увидел санитара, который шел по коридору с огромным подносом, накрытым белой простыней. Ему навстречу шла пожилая женщина, наверное, из церковного персонала при госпитале. Когда санитар поравнялся с женщиной, он вдруг резко сорвал простыню с подноса и поднес его к лицу женщины. На подносе лежала совершенно голая ампутированная солдатская нога. Я видел, как отшатнулась бедная женщина. Я видел, как мерзкий санитар затрясся от хохота, потом снова накрыл поднос простыней и зашагал дальше. Я видел, как женщина доковыляла до подоконника и склонилась над ним, спрятав лицо в ладонях, но потом собралась с силами и пошла своей дорогой. Никогда не забуду эту короткую сцену — пример отвратительного отношения мужчины к женщине.
