Меня лихорадит, я чувствую в себе опрокинутое небо – как в зеркале горного озера. Небо, куда улетела душа Ницэ Чофлека с котомкой его словечек и прибауток, с секретом обработки дерева и с другими земными тайнами. Незадолго до кончины плотник смастерил сам себе памятник и поставил прямо во дворе. Формой он напоминал афишную тумбу, но был вытесан тщательно и продуманно, со старинными присловьями. В память о себе поставил он его подле этих двух незабвенных груш с шершавой от времени корой, что до сих пор оплакивают хозяина, роняя лепестки под буйную пляску немых и юрких теней. Он не мог смириться с тем, что бесповоротно исчезает из глаз людей, а потому прикрепил к памятнику свою старую выцветшую фотографию под стеклом, не видя, что она похожа скорее на сухой лист гербария. Наивная попытка обмануть смерть еще до ее прихода, говорящая о неуемной тревоге перед ее лицом, сходной с той, какая бывает перед бурей на море, когда твоя лодка кажется тебе жалкой ореховой скорлупкой. В углу, рядом со словами учись жить, кривыми буквами он вывел: учись умирать. Стоило мне увидеть этот памятник, как шальные тени налетели на меня в своей причудливой пляске. И сквозь их изменчивый узор проступило прошлое: мир, в котором Ницэ Чофлек орудует стамеской, делает прививки деревьям, поливает лозы, подвешивает на застекленной веранде клетки с певчими птицами, чинит виноградный пресс, закатывает бочки в погреб, роет пруд в глубине сада, в низине; в часы отдыха, то и дело поправляя на носу очки, читает журналы и книги; а вот, выведенный из терпения, ловит Фэнуша или Исая и обламывает об их спины прутья акации.
Но вся его наука напрасна. На обоих сыночков сам вид книг наводит смертную скуку.
Если уж говорить о фамильных чертах, то от отца они унаследовали деловитость и неистощимую изобретательность, а мать одарила их духом авантюризма, шутовских проделок. Василиса была что называется бой-баба, погулять-повеселиться всегда рада, дай только повод. Вот когда испытывались полы в доме у Ницэ Чофлека, вот когда проходили они проверку на прочность. Да сама моя бабушка под конец жизни призналась мне с гордостью, что она все ноги себе отплясала на гулянках у Ницэ Чофлека. Но самый бешеный топот плясуний не мог проломить половиц в его доме.
А когда у Ницэ Чофлека случались заказы по плотницкой части и он выезжал в деревню, его домочадцы веселились вволю, изощряясь в шуточках по адресу соседей. Ведь не бывает забора без щелей, и тот, кому не лень, раскроет не одну тайну.
Держу грушу за хвост, как комету. Ее сладкий запах смешался с волшебными ароматами сада Ницэ Чофлека, ее небесное тело вобрало в себя жизнь, что ушла без возврата. Груша тяжелеет, и я подхватываю ее другой рукой.
Если в колосе пшеницы заключены нивы всех веков, непогода тысячелетий, вереницы повозок на бесконечной дороге, корабли, уходящие в иную даль, то почему бы моей груше не быть сгустком воспоминаний, без которых нельзя постичь жизнь человека? Как знать, на каких вершинах, на каком конце света явится тебе твой самый заветный образ? Столько уже позади… На первую свою вершину – на холм – я вскарабкался однажды летним утром, когда мне только-только стукнуло семь лет. Уж очень мне хотелось увидеть то место, откуда встает солнце. И вот во вмятине котловины я увидел всего-навсего самое обычное село. И тогда я сделал вывод, что солнце выпускают каждый день люди из какого-то потайного загона – выпускают пройтись по небу, наточить сабли кукурузы в полях, искупаться в водах, где растет камыш и плавают рыбешки. Разумеется, этот образ был ближе моему сердцу, чем открытие Коперника, которому меня учили потом в школе. Но и образы ветшают со временем. Ветшает металл, дерево. Ветшает и образ. Сначала это цветок, потом плод, а потом, как-нибудь осенней ночью, плод падает, как вот эта груша из сада Ницэ Чофлека.
Теперь же, сам не знаю почему, гонит меня тоска на поиски забытых теней. Я направляю шаг к озеру Гурмуз. Нет у меня никакой надежды вернуть радость и полноту недавних дней этой весны, и все же я снова и снова колешу по тем же местам, где гулял с Марчелой Тонегару, они то и дело взывают к моей памяти, принося утешение. Я слышу ее голос. Среди тысяч человеческих голосов я различаю один и впитываю его как губка. Я знаю все его оттенки: ликование, усталость, нетерпение, грусть.
Когда теряешь истинного друга, и насовсем, то каждую минуту чувствуешь, что его нет. Душевная пустота, возникающая в таких случаях, мучительна. Мысль о невосполнимой утрате не дает тебе покоя. Ни напряженная работа и никакие другие занятия не в состоянии избавить тебя от отчаяния. Вот какая история, груша.
Уже две полных недели мы в разлуке. Видишь, как все получилось. Расставание вышло внезапным, неожиданным и абсурдным, как несчастный случай. Ничто не предвещало такой горький конец. Напротив, накануне я был уверен в своей счастливой звезде. В тот день после обеда Марчела позвонила мне и велела поскорее мчаться к ней на работу за сюрпризом.
– Всякие бывают сюрпризы, приятные и неприятные, Михай.
– Этот был из приятных, груша.
В Министерстве культуры Марчела встретила меня сияя и поспешно выложила историю одного археологического открытия. Неподалеку от Аркодабары, в горах, под руинами древней крепости были найдены плиты со странными знаками. Установили, что им не меньше тысячи лет. Над их тайной долго бился один молодой ученый и, наконец, нашел ключ: эти знаки не что иное, как музыкальные ноты, запись мелодии для церковного хора. Марчела повела меня в пустую комнату и поставила ленту на магнитофон. «Ты не слышал ничего подобного», – сказала она и вышла, у нее было собрание. Я остался один на один с историей…
Музыка и в самом деле была божественной. Многоголосый мужской хор звучал будто из-под сводов средневекового храма. Скорее всего это был гимн всемогущему солнцу, печать язычества лежала на нем. Я заслушался. Потом поставил ленту снова.
В открытое окно шумел частый дождик. Вдруг копьем, брошенным рукой воина, пролетела молния, дождь усилился.
Я витал мыслями где-то далеко и даже не услышал, как вошла Марчела. Она не могла удержаться от смеха, видя, что я никак не приду в себя, взъерошила мне волосы, очень довольная успехом своего сюрприза. «Что ты так смотришь, Михай?» – «Я тебя не узнал. Откуда ты взялась? Из музыки?» Марчела рассмеялась от души.
Хотя дождь лил как из ведра, нам не хотелось пережидать его здесь, уже темнело. Как раз подвернулось такси, и, словно в шлюпке, мы поплыли по улицам, наводненным ливнем.
Мы вошли в ее комнату, так хорошо мне знакомую, со скромным убранством, с множеством книг на полках. «У тебя там письмо в почтовом ящике», – сказал я, усаживаясь на диван. «Потом. Не знаю, куда задевался ключ». Она пошла на кухню приготовить кофе. Мне всегда нравилось, что она живет высоко, – отсюда можно было наблюдать движение на бульваре, особенно красивое в сумерках, когда диковинными лилиями расцветали фонари. Марчела не возвращалась дольше обычного, наверно, нашла все-таки ключ и читала письмо. Когда она вошла, я заметил странную бледность ее лица. «Тебе нехорошо?» – «Я устала». Аромат кофе и нежная заботливость Марчелы рассеяли мои страхи и предчувствия.
Наконец, накинув прозрачную пелерину, она проводила меня до троллейбусной остановки. Эта легкая накидка и белые летние брючки – такой я увидел ее в наш последний вечер, под дождем.
На рассвете меня разбудил телефон. Марчела звонила с аэродрома. У нее уже был билет в Тавриду. Ее муж, пилот сверхзвукового самолета, с которым ее связывали лишь прохладные эпистолярные отношения, звал ее к себе, в больницу.
Всего несколько месяцев они прожили одним домом, а что потом стряслось между молодыми, почему они порвали друг с другом, я не знал. Марчела никогда не касалась этого в разговоре, а я не спрашивал – думал, само как-нибудь прояснится. Марчела говорила в трубку: «Ему удалось катапультироваться… он еле жив остался…» Ее голос сорвался на крик: «Я должна быть подле него. Я не хочу, чтобы у меня на совести была смерть…» Шум пропеллеров заглушил ее последние слова.
Пронзительный свисток. Постовой, усатый, подтянутый, подносит руку к козырьку и заявляет мне сухо:
– Гражданин, вы перешли улицу не там, где положено…
Штраф. Я получаю квитанцию. Как реликвию.
– Вот видишь, – обращаюсь я к груше, – что значит витать в облаках. Выбросил деньги на ветер.
Свисток, короткий и резкий, звучит снова.
– Гражданин, вы что, выражаетесь?
– Да нет, это я с грушей, браток.
На этот раз честь отдаю я, а милиционер застывает в недоумении.
Вскоре я на лестнице, ведущей в парк культуры. Она идет вдоль многоцветных водопадов, по бокам ее – каменная балюстрада и вазоны с цветами. Тополиная аллея колышется, шелестит, осыпается пухом; воды озера дрожат и мигают; лодки застыли на его поверхности, словно таинственные пироги с Канарских островов.
