На иномарке приехал клиент, Леха склонился к опущенному стеклу и что-то обсуждал с ним, руку с «пидераской» он положил на крышу. Я хорошо прицелился, затаил дыхание, мягко нажал спусковую скобу.
Через пятьсот метров от меня пуля в клочья разнесла «пидераску». Я видел, как взметнулась белая пыль и распахнула пасть перекошенная страхом красная конопатая морда. Видимо, пуля вскользь задела его, Леха заголосил и, подняв левую руку с выступающей на ней кровью, побежал домой, колыхая большим жирным телом. Перекормленный Лехин бульдог мчался следом, хватая за ногу и норовя повалить хозяина. Милиционеры озирались по сторонам, не понимая, откуда пришла расплата.
Опять я догнал этот славный кайф. Даже тот восторг, который постоянно охватывал меня, когда я ложился с Танечкой Фолимоновой в бабушкину постель, был пожалуй слабее.
Я приехал на встречу с американцами изображать ревнивого кавалера Полины. Это, действительно, была накипь Америки. Конечно, на таких слизняков там вряд ли кто мог польститься.
А наши бабоньки были все как одна — хорошенькие, веселенькие, и как же они старались, бедняжки, как увивались вокруг своих слизняков. Я даже подумал, если бы они хотя бы вполовину этого увивались вокруг своих мужиков, у нас бы не было ни пьянства, ни бесправия, ни нищеты, ведь все, что происходит в мире, идет от женщины, от того, как она относится к своему мужику.
Я даже потом, в конце вечера, приняв шампанского, выступил перед ними по этому поводу с длинным и умным тостом, который почему-то не имел успеха.
Однако Полинин профессор, действительно, был хорош — высокий, спортивный, белозубый и очень скромный. И совсем не старый, года 34, не больше. Я подошел к нему и используя запас полузабытых английских слов, сказал, что «Polina is my wife», что «I shall must kill him»,[4] если он будет приставать к ней, ами факовый. Полина, видимо, ему сильно нравилась, он растерялся, что-то стал тарабанить, объясняя о своей редкой дивной любви.
Полина почувствовала недоброе, подбежала, спросила, что я сказал. Я ответил: что хотел, то и сказал, и пошел ломать остальные пары.
Вначале я спрашивал у красавицы, как зовут ее, а потом объяснял ее слизняку, что это моя жена и что я, как ревнивый муж, намерен убить его.
Какие-то бугры подходили ко мне, предупреждали: мужик, прекрати. Но я уже разошелся, как старорежимный купец у дяди Гиляя или Мельникова-Печерского. Хорошенько принял шампанского, поел халявной икры и выступил со своим знаменитым тостом, о котором рассказал вам чуть раньше.
Я все им испортил.
Потом, у входа, ко мне подошли трое качков из охраны этого позорного заведения.
— Мужик, ты хорошо повеселился? — спросили они. — Теперь посмеемся мы.
До этого меня так крепко еще не били. Даже те молокососные бугры из электрички били слабее. Потом, правда, поехало по нарастающей, но это другой базар, не будем есть мух с котлетами.
А тогда я вырывался и обещал им, если они меня не отпустят, приехать к ним с автоматом и перестрелять всех. Сколько же мы даем обещаний, которые не выполняем.
Я думаю, эти сундуки, возможно, живы до сих пор и до сих пор кого-то метелят. Хотя кто знает, время в России пошло крутое. Может, кто-то уже отметелил их.
Ну, я-то помылся у поливальной заправки, где мужики мыли свои машины, сгонял домой за автоматом — я хранил их в пожарном ящике в коридорчике перед нашей дверью, там за свернутым брезентовым рукавом у меня был типа тайник. Я слышал через дверь, что родители, вроде, приехали со своего шопа, но в квартиру не заходил.
Я вернулся к стеклянному параллелепипеду, в котором наши дурехи встречались с иностранными слизняками, опустил стекло и лупил по восьмимиллиметровым зеркальным стеклам, пока не расстрелял весь рожок.
Прекрасно иметь оружие, еще прекрасней употреблять его, каким сразу сильным и независимым начинаешь ощущать себя… Сколько же от этого в мире проблем…
Я скинул автомат, чтобы не попасться с ним при проверке — в Москве у ментов пошла мода копаться во всех машинах. Потом пожалел, вернулся, заныкал за спинку заднего сиденья и поехал домой к Полине.
Ее не было.
Я стащил с постели Полининого отца; это был седой, плотный мужик, похожий на Жана Габена, с оспинами на лице. Сунул ему под нос газовый «вальтер-комбат», сказал, будешь пить — пристрелю, падаль.
Он ничего не понял. Я подумал, нет, я не прав, надо его упоить до посинения. Чтобы он подох у меня на глазах. Я подъехал к ночному киоску, взял две литровые бутылки спирта «Роял».
Полины опять не было. Ее отец никак не хотел просыпаться. Я ему сонному влил в пасть стакан неразведенного спирта, но ему хоть бы хны, он даже не задохнулся. Я попробовал, нормальный, неразведенный, горит. Я разозлился и вылил обе бутылки на старика. Поближе подвинул сигареты и спички, покури, мужик, покури. Вспыхни факелом, освободи, наконец, дочь от горя.
Потом я вернулся. Налил в ихнем сортире ведро воды, облил Полининого отца водою, растворил спирт, чтобы ненароком не поджег себя, не мое дело казнить, не мое миловать, симпатичный в целом мужик, н у, а кто без греха, пусть кинет в меня камень.
В душе горело, я поехал в казино, поставил все свои деньги на «зеро» и выиграл один к трем. Итого у меня стало полторы штуки. Мои девушки вешались на меня, я взял их обеих, набрал в ночном комке выпивки и закуски и поехал к моему безногому другу. Он не ожидал от меня такого подарка. Мы гудели всю ночь и говорили, хорошо бы поехать к морю.
Назавтра я заложил золотой «роллекс» за двадцать штук. Таких денег у меня еще не было. Я дождался Полину в школе — она снова дежурила, у нее, как у новенькой, ведь не было отпуска.
Она пришла к десяти, свеженькая, умытая, счастливая. Я понял почему, мне стало горько.
Я поехал с Полиной по магазинам и купил ей две шубы на свой «роллекс» — одну из тибетского барса, которая мне как-то понравилась, и норковое манто, на которое, как я видел, запала Полина. От двадцати у меня осталось две штуки.
Полина никак не хотела брать мой подарок, она думала, что помогает мне выбрать вещи для бизнеса. Я вынул газовый «вальтер-комбат» и сказал, не возьмешь, застрелюсь у тебя на глазах, и прижал дуло к сердцу.
Я отвез Полину к подруге, где она прятала от отца вещи. Подруга была хорошенькая, она вешалась на меня, узнав, что эти классные шубы — мои подарки.
Она страшно возбудила меня. Когда мы остались вдвоем…
Я так и не понял, как это случилось. Одним словом, я запер дверь на кухню, где была Полина, на гимнастическую палку, и мы занялись с подругой тем сексом, из-за которого шесть лет спустя сгорит Президент Соединенных Штатов. Со мной это было впервые, мне так не понравилось. Это типа рабства. А я люблю секс свободных гордых людей.
Полина вначале постучала, потом затихла. Я дал подруге сто долларов за ее старанья, она удивленно пожала плечами, но деньги взяла. А Полина всю дорогу, пока мы ехали к ней, говорила, какая это замечательная у нее подруга, какой удивительной чистоты, глубины и теплоты человек.
Я выпустил Полину, пока подруга чистила зубы и полоскала рот.
— Тебе обязательно надо все изгадить? — спросила она, в ее прекрасных глазах я увидел злость, страх и обиду.
Я вспомнил, что так сказал про себя, когда у меня так плохо вышло, и почувствовал, что краснею, мне стало жарко. Я ничего не ответил и засвистел свою любимую мелодию «Yesterday», хотелось, конечно, спросить, а ты мне ничем не нагадила, но не спросил, не помню, какой древний мудрец сказал: не было случая, чтобы я жалел, что смолчал, однако как часто я корил себя, что сказал лишнее.
Я увидел, что ее глаза повлажнели и она прикусила губу, чтобы не заплакать.
— У меня душа горит, — объяснил я, и это была правда.
— Н у, знаешь… — сказала она, сумев удержаться от слез. — В общем… я никак не могу понять тебя, хотя ты никогда не казался мне сложным.
— Огонь какой-то у меня внутри, — сказал я, — и я не понимаю, зачем. Я только чувствую, как он горит, и чувствую, как по частям сгораю. Еще мне дико везет, и я не знаю, чем буду должен расплачиваться за это.
