Ладно-ладно тебе, добродушно сказал Матвей, всему свое время. Чтобы с ежами запросто водку пить, нужно сначала кое-что прожить. И найти что-то эдакое в себе самом. А потом собраться с мужеством и оставить повседневную заботу и приступить к своему последнему служению! Твердо зная, что эту зиму ты не переживешь!
Ой, не могу, Потап, сказал еж, расчувствовавшись, давай я покажу вам баллон или хотя бы арабеску какую-нибудь завалящую? Валяй, разрешил Потап, вынул пачку сигарет и закурил, только поосторожнее, вон, кажется, лиса идет с волком. А они, ты знаешь, как любят хорошеньких нетрезвых ежиков!
Привет всей честной компании, сказал Волк Волкович и сел поодаль от огня, недовольно щурясь на слишком яркие, по его мнению, языки пламени. А что, тут, как я погляжу, можно рыбку выпросить, ласково сказала Лисица-Сестрица и пытливо посмотрела в лицо Потапа Абрамовича.
Через час вокруг костра галдел почти весь лесной народец, за исключением, может быть, молодняка, которому на этой сходке делать было нечего. Когда ими основательно уже было выпито и съедено, с позволения Потапа Абрамовича встал Агамемнон и откашлялся. Все сразу притихли. Заснувшего в уголке на куске брезента ежика волк разбудил пинком.
Так, сказал Агамемнон, я думаю, что разводить вокруг да около не надо, и потому скажу сразу и по существу. Пришел я вас звать на войну! Причем на войну, в которой победа останется не за нами.
Все загалдели, казалось, что и костер вспыхнул ярче. Ветер рванул ветви деревьев, зашумело, загудело по всему лесу! Рыжий месяц закачался, пытаясь найти равновесие между землей и солнцем.
Тише, сказал Потап, нехрен тут устраивать балаган, серьезные вещи вам толкуют! Молчите и слушайте! Гул стих.
Итак, главное я вам сказал. А теперь кратко говорю по частностям.
Кто будет нашим противником? Крысы, крысы и еще раз крысы.
Когда придется воевать? Битва состоится двадцать пятого декабря, на католическое Рождество.
Где состоится она? Она состоится в тайном зале Московского Сердца.
И последнее. Как я уже сказал, шансов победить у нас нет. Тот, кто войдет в тайный зал Московского Сердца, должен быть уверен в том, что это его последняя битва! Мы все идем умирать! Мы идем без надежды победить, но должны драться так, как будто победа нам обещана! На этом основная часть моего выступления закончена, у кого есть вопросы, пожалуйста.
На этот раз народ загудел как-то сдержанно. Никто не ожидал от Агамемнона такой краткой, содержательной, а главное, обескураживающе пессимистичной речи.
А с какой стати нам идти умирать, спросил старый мудрый панда по имени Ли Сяолунь, потихоньку выбираясь на площадку перед костром. Это я к тому, что во всем должна быть некоторая рациональность, а здесь если она и есть, то я ее не улавливаю. Объясните мне и всем здесь присутствующим, зачем нам идти в этот зал, если победа невозможна? Хочу подчеркнуть, я не отметаю напрочь саму возможность такой постановки вопроса. Просто такая позиция, кроме понятного уважения, вызывает у меня и некоторое удивление. Пусть господин Агамемнон объяснит нам что посчитает нужным. Изъяснившись, как ему казалось, исчерпывающим образом, Ли Сяолунь поклонился, поблагодарил и исчез в толпе притихших животных. И никто не заметил, как, укутанный осенней тьмой и непогодой, стоял у полуразрушенной стены Парис. Затаив дыхание слушал он те слова, что до утра говорились на лесной сходке, без устали снимая все происходящее на старую кассетную японскую видеокамеру.
Инфантилизм и свобода
Ты понимаешь, я не могу туда не пойти, сказала Джанет, упрямо глядя на Патрокла своими огромными глазищами. Назови мне хотя бы одну причину, по которой ты должна туда идти, сказал Патрокл грустно. Он мой муж! Это первая причина! Это не причина, улыбнулся Патрокл, это повод. Не перебивай! Джанет повысила голос, чувствуя, что не права. Однако ее уже понесло, и остановиться она была уже не в состоянии. Ты, мой мальчик, мой юный мечтатель, страшно далек от реальной жизни! Джанет смотрела в лицо ему упрямо и зло. Но когда ты станешь мужчиной, то есть если ты когда-нибудь все-таки повзрослеешь, ты поймешь, что жизнь диктует свои законы! Да, мой милый, законы! И их нужно соблюдать! Если ты, конечно, желаешь в этой жизни преуспеть, а не мести, извини меня, университетский двор до скончания века!
Дался тебе этот университетский двор, устало сказал Патрокл, я могу, например, попроситься на уборку твоего факультета. И тогда мы с тобой будем видеться гораздо чаще, чем теперь.
В самом деле, Джанет, в самом деле, представляешь, как будет славно, если я стану убираться в твоем кабинете? Чистить щеткой твое кресло, мыть пол, по которому ты ступаешь, протирать пыль, которая неизбежно скапливается, как знак неумолимо проходящего времени. Буду старательно поливать цветы, которые стоят в твоем кабинете. Раз, гераньку, два, гераньку поливаю спозаранку! Оставлять в пространстве маленькие, ненавязчивые следы своего присутствия. Например, три-четыре стихотворные строфы каждое утро тут, два-три сонета там. Ежедневно в твоем ежедневнике. Мон анж, Джанет, пур ту авек мон амур. В наших отношениях появится что-то такое неуловимое, что не часто встречается нынешним женщинам на их жизненном пути! Представь, твой трубадур, твой вагант и девственник всегда здесь, всегда с тобой! И когда ты заходишь ранним утром в свой кабинет, там встречает тебя идеальный порядок. Там “Фауст”, лежащий на столе с закладкой на одной и той же странице, запах цветов и свежести, какая случается только после тщательного удаления пыли со всех горизонтальных поверхностей. Там ждет тебя сама юность в венке из желаний и восторгов!
И чем дольше я работаю уборщиком твоего кабинета, тем все более и более счастливой чувствуешь ты себя, тем теснее и явственней тебя окружает атмосфера тайны и красоты!
Представь, ты идешь на работу, раннее утро. Тебя ждут твои студенты, аспиранты, коллеги по кафедре. С нетерпением ожидают твоего взгляда невидимые обычному смертному Мольер и Расин, Бэда Достопочтенный и Фома Аквинат, Пруст и Рильке, Овидий и Робеспьер. Да, как это ни странно, но и Максимилиан Франсуа Мари Исидор де Робеспьер непременно дожидается тебя там! А кого же ему еще дожидаться в этом городе? Не бездарных же преподавателей истории, которые не обладают и сотой долей твоего умения живописать нравы и особенности той или иной исторической эпохи?! Нет, ни в коем случае не их! Позор им, только отбывающим свои лекции в скучной и отвратительной тоске, которая порождена их ненавистью к своей работе. О, как много и как усердно мужчины ненавидят свое призвание! О, как это закономерно и ужасно! Не будет свободным общество, в котором мужчина должен зарабатывать деньги, продавая себя то там, то здесь! Мужчина, продающий свой труд, несчастен и бездарен, как живой труп, как менеджер, как пустота.
Зная это, Робеспьер изо всех преподавателей университета будет ждать именно тебя! Мне не разобрать из-за шума времени, что он хочет сказать тебе в первую очередь, но он рад, он, безусловно, рад тому, что именно ты будешь говорить сегодня заспанным студентам первого курса о нем, о славном и кровавом мальчике из Па-де-Кале. Он ждет тебя, чтобы выразить тебе свое уважение и благодарность, ибо только мертвецы могут быть по-настоящему благодарны, только они, о Джанет, могут знать настоящую цену нашим словам и поступкам!
О, какое наслаждение, должно быть, ожидать тебя, стоя на твоей книжной полке, то и дело присаживаясь на маленькие изящные золотые часики в форме фонтана, еще в прошлом веке привезенные тобой из Италии! Какое счастье, должно быть, вслушиваться в звуки просыпающегося города, пытаясь первым различить тонкий и едва уловимый говор твоих каблучков среди миллиона таких же. Тук-тук! Что это? Это каблучки моего любимого профессора, объясняет Робеспьер Камиллю Демулену, своему несчастному и ветреному сотоварищу, который, может быть, был влюблен во всех по очереди, от Мирабо до Робеспьера, и ни в кого по большому счету. Это она, должно быть, Камилль! Послушай, цок-цок! Так и есть! Она движется где-то в городе! Она в нем есть! Можешь присесть сюда на фонтан, мы вместе с тобой будем ждать ее прихода, будем слагать песенки и оды в ее честь. Мы должны быть с тобой ей благодарны, именно она говорит о нас, именно она старается, так сказать, о наших с тобой кровавых и страшных деяниях, чтобы наш инфантилизм и наша страсть, наши пороки и наша удивительная энергичность, которая была, пожалуй, сродни одержимости, стали известны и близки многим! Это благородная и нелегкая задача!
Дело в том, что в этой варварской северной стране ни у кого уже не осталось ни капли сочувствия к Революциям и революционерам. Здесь, Камилль, многие искренне ненавидят даже само слово “свобода”! Да-да, не смейся, именно так! Они ненавидят как свободу, так и те самые слова, “равенство” и “братство”, ради которых мы пролили столько крови. В этом холодном краю равенство и братство приемлемы только в связи с символами смерти, умирания, отречения от всего мирского. Да, именно поэтому ортодоксальное христианство — единственная органичная религия в этой стране. Пространство, составляющее ее, столь велико, а сомнения в том, что его можно преодолеть и наполнить положительным содержанием, столь основательны, что никто, за исключением Христа, не способен полюбить живущих здесь людей. Европа их боится и презирает, Азия насмешливо улыбается и пытается урвать свое, Восток терпеливо ждет, когда сможет прийти на эти просторы и овладеть ими, как овладевает женщиной ее господин!
