– Что ты делал сегодня?
– То же, что всегда. Устал немного.
– С кем •ты обедал?
– С Бендриксом. Я переспросила:
– С Бендриксом?
– А что такого? Он пригласил меня в свой клуб, очень плохо кормили. Я подошла к нему сзади и положила ему руку на лоб. Странно, ведь я собиралась от него уйти. Он клал мне руку на лоб, когда мы поженились и у меня часто болела голова, потому что все у нас шло плохо. На минуту я забыла, что притворялась тогда, будто мне лучше. Он взял мою руку и прижал крепче.
– Я тебя люблю,– сказал он.– Ты это знаешь?
– Да,– сказала я. Ну что это такое, будто чего-то требует! «Если бы ты правда меня любил,– подумала я,– ты бы себя вел как оскорбленный муж. Ты бы сердился, и это бы меня освободило».
– Я без тебя не могу,– сказал он. «Можешь, можешь,– подумала я.-Неудобно тебе будет, но можешь. Как-то ты стал выписывать другую газету – и ничего, привык. Это все слова, приличные слова приличного мужа, они ничего не значат». И я увидела в зеркале его лицо, он опять плакал.
– Генри,– спросила я,– что случилось?
– Ничего, я же тебе сказал.
– Неправда. На службе что-нибудь? Он сказал с непривычной горечью:
– Что там может случиться?
– Тебя Бендрикс расстроил?
– Ну что ты!
Я хотела, чтобы он убрал руку, но он не убирал. Я боялась, что он еще скажет, боялась такого тяжкого бремени. Морис, наверное, уже дома. Если бы Генри не вернулся, я бы через пять минут была у него. Я бы видела счастье, а не горе. Если не видишь, как горюют, в это не веришь. Очень легко огорчать на расстоянии. Генри сказал:
– Дорогая моя, дорогая, я был плохим мужем.
– Не понимаю,– сказала я.
– Я такой скучный. И друзья у меня скучные. Сама знаешь, мы… мы давно не были вместе.
– Так всегда, – сказала я,– у всех. Мы с тобой хорошие друзья. «Когда он согласится,– думала я, – я дам ему письмо и все скажу и уйду». Но он не согласился, и вот я здесь, опять дверь закрылась. Только теперь я Бога не виню. Я сама закрыла ее. Генри сказал:
– Какие там друзья! Без друга можно жить,– и он повернулся ко мне.-Не уходи от меня! Потерпи еще немного. Я постараюсь…– Он не придумал, что же он постарается сделать. Почему я не бросила его давно, нам обоим было бы лучше! Я не могу его ударить, когда он рядом, а он всегда будет рядом, потому что я увидела, как он плачет.
Я сказала:
– Что ты, я тебя не брошу!
Вот и еще одно обещание, надо его держать, а ведь я просто не могла больше быть с ним. Он победил, Морис проиграл, я ненавидела за это Генри. Ненавидела бы я Мориса, если бы победил он? Я пошла наверх и порвала письмо на такие мелкие клочки, что никто бы их не сложил, и запихала чемодан под кровать, я очень устала, чтобы распаковывать. И вот сижу пишу. Морис выписывает свою боль, так и слышишь, как ему плохо. Что ж, если боль можно выписать, буду учиться этому и я. Морис, как бы я хотела с тобой поговорить! Я не могу говорить с Генри. Ни с кем говорить не могу. Господи, дорогой, дай мне поговорить с ним!
Вчера я купила распятие, дешевое, некрасивое – я спешила. Когда я спросила его, я покраснела. Меня могли увидеть в этом магазине. Им бы надо вставить в дверь матовое стекло, как в лавочках, где продают презервативы. Когда я закрываю двери у себя, я могу его вынуть из шкатулки с драгоценностями, оно там в самом низу. Хотела бы я знать молитву без этих «мне». «Помоги мне», «Дай мне счастья!», «Пошли мне смерть!» Мне, мне, мне.
Сделай так, чтобы я думала про пятна у Ричарда на щеке. Сделай так, чтобы я видела, как Генри плачет,– Господи, дорогой, вот я старалась любить и так напутала! Если бы я любила Тебя, я бы умела любить всех. Я верю в легенду. Я верю, что Ты родился. Я верю, что Ты умер за нас. Я верю, что Ты Бог. Научи меня любить. Пускай мне будет плохо, это ничего. Я не могу, чтобы им было плохо. Сделай так, чтобы мне было хуже и хуже, а им – лучше! Господи, дорогой, Ты не можешь сойти с креста, чтобы я была на кресте вместо Тебя? Если бы я страдала, как Ты, я бы, как Ты, и помогала.
4 февраля 1946.
Генри не пошел на работу – не знаю почему. Он повел меня в кафе и в Национальную галерею, мы пообедали дома, а потом пошли в театр. Он – как отец, который взял ребенка из школы. Но ребенок-то он.
5 февраля 1946.
Генри думает поехать весной за границу, только не знает куда, на Луару или в Германию, он там может сделать доклад о том, как вели себя немцы во время бомбежек. Хоть бы весна не пришла! Как бы я этого хотела! Ну, вот опять – «хочу», «не хочу»… Если б я любила Тебя, я бы сумела любить Генри. Ты же стал человеком – – и Генри с его близорукостью, и Ричардом с пятнами, не только Морисом. Если бы я любила прокаженных, я ведь сумела бы любить скучных, правда? Да что там, я бы убежала от прокаженного, окажись он здесь, как я бегу от Генри! Все мне надо событий. Я возомнила, что выдержу боль от гвоздей, а не могу выдержать одни сутки карт и справочников! Господи, дорогой, я ни на что не гожусь. Я такая же потаскуха и врунья, как раньше. Убери Ты меня с дороги!
6 февраля 1946.
Сегодня было очень плохо у Ричарда. Он говорил мне о том, как противоречат друг другу разные конфессии, а я старалась слушать, но не сумела, и он это заметил. Он вдруг спросил:
– Зачем вы сюда ходите? А я не подумала и сказала:
– Чтобы видеть вас.
– Я думал, вы ходите учиться,– сказал он. И я объяснила, что это я и имела в виду.
Я знала, что он не верит мне, и боялась, что он обидится, рассердится, но он совсем не рассердился. Он встал с кресла и сел рядом на диван, чистой щекой ко мне. Он сказал:
– Мне очень важно, что вы приходите. И тут я поняла, что сейчас он будет за мной ухаживать. Он взял мою руку и спросил:
– Я вам не нравлюсь?
– Конечно, нравитесь,– сказала я.– А то бы я тут не была.
– Вы не выйдете за меня замуж? – спросил он, из гордости – так, словно спрашивал, не выпью ли я чаю.
– Генри обидится,– сказала я, стараясь обратить это в шутку. Он спросил:
– Вы ни за что от него не уйдете?
А я сердито подумала: «Если я из-за Мориса не ушла, какого черта уходить из-за вас?»
– Я за ним замужем.
– Для нас с вами это ничего не значит.
– О нет, значит! – сказала я.– Я верю в Бога,– надо же когда-нибудь сказать.– Это вы меня научили. Вы с Морисом.
– Я не понял.
– Вы всегда говорили, что священники отняли у вас веру. Бывает и наоборот.
Он посмотрел на свои руки и сказал:
– Мне все равно, во что вы верите. Верьте во что хотите. Я вас люблю, Сара.
– Очень жаль,– сказала я.
– Я люблю вас сильнее, чем ненавижу веру. Если бы у нас были дети, я бы разрешил вам их портить.
– Ну, зачем вы!
– Я не богат. Больше мне нечем вас подкупить.
– Я люблю другого, Ричард.
– Не так уж вы его любите, если связаны этим дурацким обетом.
– Я все делала, чтоб его нарушить,– сказала я.– Ничего не выходит.
– Вы думаете, я дурак? – спросил он.
– Что вы, почему?
– Потому что жду, чтобы вы полюбили такого,– он повернулся ко мне больной щекой.– Вы верите в Бога. Это легко. Вы красивая. Вам не на что жаловаться, а мне за что его любить, если он дал вот это ребенку?
– Ричард,– сказала я,– дорогой, это совсем не страшно…– и закрыла глаза, и поцеловала пятна. На минутку меня затошнило, я ведь боюсь уродства, а он сидел тихо, не двигался, и я подумала: «Я целую горе, оно – Твое, не то что счастье. Значит, я люблю Тебя». Я почти ощутила вкус железа и соли и подумала: «Какой Ты добрый! Ты бы мог убить нас счастьем, а дал нам быть с Тобой в горе».
Я почувствовала, что Ричард резко отодвинулся, и открыла глаза. Он сказал:
– Прощайте.
– До свиданья, Ричард,– сказала я.
– Не приходите больше,– сказал он.– Я не вынесу вашей жалости.
– Это не жалость.
– Я очень глупо себя вел.
И я ушла, незачем было оставаться. Я не могла ему сказать, что я ему завидую, ведь он носит знак горя и каждый день видит в зеркале Тебя, а не ту унылую, земную штуку, которую мы зовем красотой.
10 февраля 1946.
«Мне незачем Тебе писать или говорить с Тобой»,– так я начала недавно письмо, и мне стало стыдно, я его порвала, очень глупо Тебе писать, Ты же знаешь все прежде, чем я подумаю. Любила ли я толком Мориса раньше, чем полюбила Тебя? Или Тебя я и любила все время, касалась Тебя, когда касалась его? Могла бы я Тебя коснуться, если бы сперва не коснулась его, как никого не касалась, ни Генри, ни одного человека? И он любил меня, как никого не любил. Меня – или Тебя? Ведь он ненавидел во мне то, что и Ты ненавидишь. Он был на Твоей стороне, но этого не знал. Ты хотел, чтобы мы с ним расстались,– и он хотел. Он добивался разрыва и злостью, и ревностью, и любовью. Он ведь меня так любил, и я его так любила, что мы все растратили, у нас ничего не осталось, кроме Тебя. Ни у кого из нас. Я ведь могла бы всю жизнь крутить романы. Но уже тогда, в первый раз, в Паддингтоне, мы растратили все, что у нас было. Ты был там. Ты учил нас не скупиться, как богатого юношу, чтобы когда-нибудь у нас осталась только любовь к Тебе. Но Ты ко мне слишком добр. Когда я прошу боли, Ты даешь мир. Дай и ему. Дай ему, забери от меня, ему нужнее!
