узнал, что я кормила амбарного котенка объедками со стола? Или что несколько минут назад я стащила из кладовой щепотку сахара и позволила ему искриться и таять на языке? Беспокойство растет внутри меня, как сорняк, когда мы выходим на солнечный свет.
Ферма Фрэнка представляет собой холмы, заросшие лиственными деревьями, и плоские поля с самым богатым черноземом, какой только есть на свете. У нас даже есть пруд для купания в углу участка. Земля окружает территорию – два красивых красных амбара, пять сараев и наши жилые помещения. Нас, детей, сейчас здесь тринадцать: десять девочек в одном общежитии, трое мальчиков в другом.
Единственные взрослые, которым разрешено тут быть, кроме Фрэнка, – это женщины, которые живут в третьем общежитии с младенцами, если только Фрэнк не выбирает кого-то из них Единственной, и тогда она живет с ним в главном доме, пока ему не надоест. Еще у нас есть собаки и кошки, которых нам нельзя кормить (Фрэнк говорит, что от этого они станут избалованными), и три дюжины цыплят. В одном сарае живут три лошади и корова, а в другом хранится сено.
Фрэнк замирает посреди площадки, я останавливаюсь в нескольких метрах позади него. В дверях общежития для взрослых стоит Матушка, еще две смотрят в окна. Вид у них испуганный.
Мой живот наполняется льдом.
Фрэнк поворачивается ко мне лицом, такой высокий, что закрывает солнце, и вдруг садится на корточки, так что наши носы почти соприкасаются. Он пахнет табаком и улыбается едва заметной, грустной улыбкой. Не помню, чтобы я когда-нибудь стояла к нему так близко.
– Ты здесь счастлива, правда, Евангелина?
Странный вопрос. Нервный смех рвется из моей груди, как отрыжка. Счастлива ли я? Мне десять лет.
– Да, сэр, – говорю я.
Он кивает. Поднимает голову. Фрэнк коротко стрижется, но носит густые щетинистые усы и бороду.
– Как думаешь, а Корделия была счастлива?
Я вновь ощущаю лед. Корделия старше меня, она уже почти совсем взрослая, больше похожа на Матушку, чем на девочку. Она спит на соседней кровати – по крайней мере, спала, пока не сбежала две ночи назад.
Не думаю, что она была счастлива.
Но знаю, что Фрэнк не хочет слышать этот ответ.
– Она не должна была уходить, – говорю я, не задумываясь, правда это или нет, как не задумываюсь о том, голубое ли небо и мокрая ли вода. Я просто принимаю это как факт. Фрэнк кивает.
– Что она говорила, прежде чем нас покинуть?
Я бросаю взгляд на общежитие девочек раньше, чем успеваю себя остановить.
– Она ведь что-то говорила, – продолжает он, и его слова от гнева становятся острыми.
Я глотаю пыль. Нам нельзя говорить после того, как погаснет свет, но иногда мы нарушаем этот запрет. Я не очень-то хорошо знаю Корделию. Она не родилась здесь, как большинство из нас. Ее привела Матушка несколько лет назад. Она всегда держалась сама по себе, пока не сбежала.
Той ночью, когда свет погасили, она на цыпочках подошла к моей кровати и сказала, что Фрэнк хочет, чтобы она стала Матушкой.
– Тебе так повезло! – воскликнула я, сжав ее руку и с трудом подавив зависть. Все мальчики должны покинуть ферму, когда им исполнится восемнадцать. Большинство девочек – тоже, кроме тех, кого Фрэнк выбирает Матушками. Это большая честь.
– Я не хочу быть Матушкой, – возразила Корделия. В темноте я не видела ее лица, но ее голос был тихим, испуганным, совсем детским. Я похлопала ее по руке и велела:
– Спи. Солнце принесет ответы.
Этим словам нас учили Матушки, и было приятно сказать их девушке старше меня.
На следующий день она сбежала.
Я ничего не отвечаю Фрэнку. Я не знаю, что ответить.
– Ты испытываешь мое терпение, дитя, – жестко произносит Фрэнк. – Что она тебе сказала?
Что-то бурлит у меня в животе. Это чувство кажется мне новым. Я не сразу осознаю, в чем дело: в том, что Фрэнк, наш Отец и Спаситель, обеспокоен. Прежде я видела его только строгим, злым и довольным.
– Она ничего не сказала, – отвечаю я. Это вранье, и по тому, как вспыхивают его глаза, я вижу, что он это понял. Я молюсь, чтобы он только ударил меня. Он еще ни разу меня не бил, но я видела, как он бьет других. Сначала, конечно, больно, но все быстро проходит.
– Снимай платье, – отрывисто лает он.
От ужаса мне кажется, что кожа сползает у меня с костей. Значит, быстро это не закончится. Будет другой вариант. Почему я просто не рассказала о Корделии? Все равно она уже сбежала. Ей теперь хуже не будет.
Я расстегиваю единственную пуговицу у самой шеи. Бесформенный хлопковый балахон падает на землю.
– И белье.
Сестры и Братья уже стоят снаружи. Я не могу представить, как покажусь им на глаза совершенно голой.
Они же все будут меня видеть. Для девочки с фермы Фрэнка нет ничего постыднее. Полностью обнажать свое тело нам разрешено только в ванной, и только когда дверь заперта, и только на время, необходимое для купания. Я смотрю на свои руки, розовые и дрожащие. На пупок. На Фрэнка, который стоит надо мной в полный рост.
Его голова – между мной и солнцем. Он кажется безликим, святым.
Я стягиваю трусы – тяжелые хлопковые трусы, которые мы шьем сами и носим до тех пор, пока они не изорвутся.
И остаюсь обнаженной перед всем миром.
Стыд давит на меня. Это длится целую вечность, и я знаю, что лучше не пытаться прикрыться руками.
– Теперь убирай кухню, – командует Фрэнк, его голос становится тише. – Потом я приду и проведу носовым платком по всем поверхностям. Он должен оставаться чистым, чего бы он ни касался. Только в этом случае ты получишь назад свою одежду. Ясно?
Сквозь слезы я наблюдаю, как он поднимает с земли мои трусы и платье. По крайней мере это не крещение, думаю я, отчаянно пытаясь себя утешить.
Мы готовы на все, лишь бы избежать крещения.
Я стою на коленях на деревянном кухонном полу, когда вбегает сестра Вероника и сообщает, что Фрэнк нашел Корделию и приказал нам всем собраться на территории. У Вероники щель между передними зубами, и если она взволнована, как сейчас, она чуть присвистывает, когда говорит. Я следую за ней на улицу. Корделия стоит, съежившись, рядом с Фрэнком, их окружают Братья, Сестры и Матушки. Она замечает мою наготу и начинает плакать, ее плечи трясутся.
– Я хочу попросить прощения, – говорит она очень тихо, но я ее слышу. – Я хочу попросить
