Незадолго перед этим я предлагал его вместе с другом стихотворением "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..." - Ортенбергу для "Красной звезды". "Ты помнишь, Алеша..." Ортенбергу поправилось, и он вскоре его напечатал, а со "Жди меня" поколебался и вернул мне, сказав, что эти стихи, пожалуй, не для военной газеты, мол, нечего растравлять душу солдата - разлука и так горька!
Наша "Красная звезда" помещалась тогда в том же самом здании, что и "Правда" и "Комсомолка". После возвращения из Феодосии я по дороге из машинного бюро встретился в редакционном коридоре с редактором "Правды" Петром Николаевичем Поспеловым. И он повел меня к себе в кабинет попить чаю. Я думал, он хочет расспросить меня о поездке в Феодосию; у него вообще была привычка затаскивать к себе и за стаканом чаю расспрашивать, где кто был и что видел. Но на этот раз, против моего ожидания, разговор зашел не о поездке, а о стихах. Посетовав, что за последнее время в "Правде" маловато стихов, Поспелов спросил, нет ли у меня чего-нибудь подходящего. Я сначала ответил, что нет.
- А мне товарищи говорили, будто вы недавно тут что-то читали.
- Вообще-то есть, - сказал я. - Но это стихи не для газеты. И уж во всяком случае, не для "Правды".
- А почему не для "Правды"? Может быть, как раз для "Правды".
И я, немножко поколебавшись, прочел Поспелову не взятое в "Красную звезду" "Жди меня". Когда я дочитал до конца, Поспелов вскочил с кресла, глубоко засунул руки в карманы синего ватника и забегал взад и вперед по своему холодному кабинету.
- А что? По-моему, хорошие стихи, - сказал он. - Давайте напечатаем в "Правде". Почему бы нет? Только вот у вас там есть строчка "желтые дожди"... Ну-ка, повторите мне эту строчку.
Я повторил:
- "Жди, когда наводят грусть желтые дожди..."
- Почему "желтые"? - спросил Поспелов.
Мне было трудно логически объяснить ему, почему "желтые".
- Не знаю, почему "желтые". Наверное, хотел выразить этим словом свою тоску.
Поспелов еще немножко походил взад и вперед по кабинету и позвонил Ярославскому.
- Емельян Михайлович, зайдите, пожалуйста, ко мне...
Через несколько минут в редакторский кабинет вошел седоусый Емельян Михайлович Ярославский в зябко накинутой на плечи шубе.
- Прочитайте, пожалуйста, стихи Емельяну Михайловичу, - сказал Поспелов.
Я еще раз прочел свое "Жди меня", теперь уже им обоим.
Ярославский выслушал стихи и сказал:
- По-моему, хорошо.
- А вот как вам кажется, Емельян Михайлович, эти "желтые дожди"... Почему они желтые? - спросил Поспелов.
- А очень просто, - сказал Ярославский. - Разве вы не замечали, что дожди бывают разного цвета? Бывают и желтые, когда почвы желтые...
Он был сам живописцем-любителем и, наверное, поэтому нашел для моих "желтых дождей" еще один довод, более логический и убедивший Поспелова больше, чем мои собственные объяснения.
Потом они оба попросили меня в третий раз прочесть стихи. Я прочел и оставил их Поспелову, сказавшему: "Будем печатать". А через несколько дней, вернувшись из-под не взятого еще вопреки ожиданиям Можайска, увидел свое "Жди меня" напечатанным на третьей полосе "Правды".
Примерно в те же дни, когда было напечатано "Жди меня", у меня созрело решение написать пьесу о том, что я успел увидеть на войне. Первым толчком, пожалуй, была еще та декабрьская встреча с московскими актерами, когда они в разговоре со мной посетовали, что война идет под боком, а пьесы об этой войне у них нет. "Вот взяли бы да написали..."
Я начал писать пьесу в середине января и кончил в середине марта. Три недели из этих двух месяцев ушли на две фронтовые поездки.
Уже начав писать пьесу, я попросил месячный отпуск, но получил на первый случай только двадцать дней.
Перебирая письма, сохранившиеся у моих уезжавших в эвакуацию родителей, я нашел несколько слов об этом отпуске, написанных в шутливом тоне; я считал тогда, что он действует на них успокаивающе: "С сегодняшнего дня, а именно с 21.1.42, дитяти вашему дан двадцатидневный отпуск для написания военной пьесы. По использовании этого отпуска сын ваш предполагает отправиться опять на крайний юг. Впрочем, сие зависит также и от желания редактора".
В бумагах военного времени я нашел еще несколько страничек, связанных с работой над пьесой. Они были написаны через год, в марте 1943-го, для американского телеграфного агентства - к тому времени "Русские люди" были изданы в Англии и поставлены на американской сцене: "Когда я принес режиссеру Горчакову последний акт пьесы, он спросил меня:
- Слушайте, когда вы успели это написать?
И этот вопрос был сложнее, чем мог показаться с первого взгляда. Должно быть, я быстро написал эту пьесу потому, что начал ее не в тот день, когда стал диктовать стенографистке, а в тот день, когда попал на войну.
Среди того, что я видел на войне, было немало такого, о чем хотелось поговорить подробнее, глубже, серьезнее, чем это удается в рядовой газетной корреспонденции. В июле сорок первого я был в полку, оборонявшем Могилев. Там я встретился с людьми, защищавшими этот город до последнего патрона, когда он уже был обойден и справа и слева. Там, в Могилеве, у меня впервые родилась мысль, что если я останусь жив, то обязательно напишу что-то о людях, защищающих этот город, оторванных от своих и все же не унывающих и не склоняющих головы перед бедствием. Потом, в августе, я попал в Одессу, в тяжелые для нее дни, когда резервы считали по пальцам, а подкрепления все еще не подходили. Немцы заняли станцию, где начинался городской водопровод, в городе почта не было воды, ее выдавали стаканами, за ней стояли очереди. Но город все-таки оборонялся, и там, в Одессе, у меня родилась мысль написать потом какую-то большую вещь об осажденном городе.
Потом, в сентябре, я был в Крыму. Во время боев я попал на голую песчаную косу, на ней было безводно и сухо, а с двух сторон была соленая вода. Вместе с другими оказавшимися там в это время людьми мне пришлось туго, и в одну из тяжелых минут я подумал, что обязательно нужно остаться в живых, чтобы потом написать обо всем этом.
Потом я оказался на Крайнем Севере, на полуострове Рыбачьем, где в совершенно других, полярных, условиях люди, как и в Одессе, были в положении осажденного гарнизона. И я подумал; что, верно, надо написать вот о таком кусочке русской земли, осажденном, но непобедимом.
Во время нашего декабрьско-январского наступления я входил вместе с нашими войсками в освобожденные города, видел в них и следы мужества, и следы страданий, видел пленных немцев и попавших в наши руки предателей. Это добавило мне что-то необходимое, что-то такое, чего недоставало раньше для того, чтобы начать пьесу.
Все это вместе взятое и было настоящим началом работы над "Русскими людьми". И хотя, когда я писал пьесу, я дважды отрывался от нее для поездок на фронт, но сказать "отрывался", наверное, не совсем точно, потому что и во время этих поездок жизнь подсказывала мне еще что-то нужное для пьесы. Может быть, я ее написал не медленнее, а быстрей именно потому, что отрывался от нее для поездок..."
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
