Увидев, услышав, держусь неизменно я,
И жажду постичь твою высшую суть.
Монахиня Ван продолжала:
Хотим услышать речь о том, как во время оно будда Шакьямуни – патриарх всех будд и нашей религии творец,[728] покинул мир.[729]
Монахиня Сюэ начала петь на мотив «Пяти жертвоприношений»:
Сын Брахмы[730] – Шакьямуни буддаПокинул горы и потоки –Земли родной приют,Взошел на снежный пик.[731] Безлюдно,Гнездятся соколы, сороки,Что плоть его склюют.Драконов девять станут витьсяИ золотить слюною щедро…[732]Стал буддой человек![733]Тогда Большая колесница,[734]Божественное просвещенье[735]Прославились навек!
Монахиня Ван продолжала:
О будде Шакьямуни услышали речь.
Хотим услышать о тех днях, когда бодхисаттва Гуаньинь совершенствовалась в вере и как после этого произошло Украшение;[736] прошла через тысячи перерождений и затем обрела Небесный путь.[737]
Монахиня Сюэ вновь запела:
То Чжуан Яня третья дочь[738] –Принцесса прелести, добра,[739]Что из дворца бежала прочь,Ей дом – Душистая гора.[740]Там в созерцании[741] спасеньяИскала, жертвы возносила,И в пятьдесят три превращенья[742]Достигла будды.[743] Мудрость, силаСвятой Гуаньшиинь[744] у ней,От бед спасающей людей.
Монахиня Ван продолжала:
Бодхисаттвы Гуаньинь услышали учение.
В былые дни явился Шестой патриарх – учитель чань.[745] Он передал светильник будды, своим ученьем изменил веру Западных краев и вернулся на Восток. Не основал он письменного учения.[746] Каким был его тяжкий подвиг? Хотим слышать слово о нем.
Монахиня Сюэ опять запела:
Наставник в дхарме,[747] патриарх Шестой,Ты девять лет лицом к стене постой,Тебя опутает тростник густой,Врастет в колени – боль не вырвет стон,Столь крепко сосредоточенье![748]Хоть мучил тигр, хлестал хвостом дракон,[749]Но лишь усовершенствовавшись, онВосстал, сломавши стебли башмаком,И в путь, священной миссией влеком,Отправился нести ученье.[750]И лишь тогда был в будде воплощен,[751]И к милосердью высших приобщен.Обет великий Вайрочаны[752]В молитвах славим неустанно!
Монахиня Ван продолжала:
Шестой патриарх, передавший учения светоч, услышали слово о нем.
Смею спросить о былых днях, когда жил отшельник Пан,[753] что бросил дом и в нищенской ладье отчалил в море, и тем достиг прямого воздаяния.[754]
Монахиня Сюэ запела:
Жил Пан Юнь – мирянин в вере,[755]Распознавший мудрость сущую,[756]Сделал вклад он в жизнь грядущую:Горемыкам в полной мереПомогал своим добром,Жить ушел в сарай,[757] постился…И достигнув просветления,Поднялся на плот учения,С женами, детьми простилсяИ навек оставил дом.Что случилось с ним потом?Высшей он достиг ступени[758] –Он теперь хранитель-генийМонастырского закона.Разве путь его исконноНе прекрасен и ученьеНе достойно восхищенья?[759]
Юэнян вся обратилась в слух, когда в залу вбежал запыхавшийся Пинъань.
– Его сиятельство цензор Сун прислал двух гонцов и слугу с подарками, – выпалил он.
Юэнян переполошилась.
– Батюшка пирует у господина Ся, – говорила она. – Кто же примет подарки?
Пока они суетились, вошел Дайань с узлом под мышкой.
– Не волнуйтесь! – успокаивал он хозяйку. – Я возьму визитную карточку и сейчас же отвезу батюшке. А зятюшка пусть угостит пока слугу.
Дайань оставил узел, взял визитную карточку и вихрем помчался прямо к надзирателю Ся.
– Его сиятельство цензор Сун прислал подарки, – докладывал он Симэню.
Симэнь взял визитную карточку. На ней значилось: «Свиная туша, два кувшина златого вина, четыре пачки писчей бумаги и собрание сочинений. От Сун Цяоняня с нижайшим поклоном».
– Ступай домой, – распорядился хозяин. – Скажи Шутуну, чтобы выписал на визитной карточке мое звание и чин, все как полагается. Слуге дайте три ляна серебром и два платка, а принесшим подарки по пять цяней каждому.
Дайань поскакал домой. Где он только не искал Шутуна, того и след простыл. Слуга бегал взад-вперед. Чэнь Цзинцзи тоже не показывался. Дайань велел приказчику Фу угощать слугу, а сам бросился в дальние покои за серебром и платками. Пришлось ему самому запечатывать на прилавке подношения. Приказчик Фу надписал все три конверта.
– Не знаешь, куда девался Шутун? – спросил Дайань привратника.
– Пока зять Чэнь был дома, и он тут ходил, – отвечал Пинъань. – А как зять за деньгами отправился, так и он исчез куда-то.
– А, дело ясное! – махнул рукой Дайань. – Наверняка за девками увивается.
Во время этой горячки верхом на осле подъехали Чэнь Цзинцзи и Шутун. Дайань обрушился на последнего с бранью:
– Человек ждет, деревенщина ты проклятый! Давай, пиши скорей визитную карточку! Только и норовит из дома улизнуть! Раз батюшки нет, значит, тебе можно по девкам бегать, да? Кто тебя с зятем посылал?! Самовольно убежал! Погоди, я про тебя батюшке все скажу!
– Ну и говори! – отозвался Шутун. – Я тебя не боюсь! А не скажешь, стало быть, сам меня испугался. Так и знай!
– Ишь ты, сукин сын! – заругался Дайань. – Еще зудит, щенок!
Дайань бросился на Шутуна, и завязалась свалка. Дайань плюнул Шутуну прямо в лицо и отошел.
– Мне за батюшкой пора, а вернусь, я с тобой, потаскуха, разделаюсь! – сказал он и вскочил на коня.
Юэнян между тем угостила монахинь чаем и продолжала слушать их буддийские песнопения и жития. Цзиньлянь не сиделось на месте. Она потянула было за рукав Юйлоу, но та сидела как ни в чем не бывало. Потом обернулась к Пинъэр, но та тоже опасалась замечания хозяйки.
– Сестрица Ли! – не выдержала, наконец, Юэнян. – Видишь, она зовет тебя. Ступайте! А то она себе места не находит.
Пинъэр с Цзиньлянь ушли.
– Ну, вот, убрали репу, и сразу просторнее стало, – глядя вслед Цзиньлянь, говорила Юэнян. – Хорошо, что ушла, а то сидит, как на шипах. Не ей Учению внимать!
Цзиньлянь повела Пинъэр прямо к внутренним воротам.
– До чего же наша Старшая любит эти вещи! – говорила она. – Покойника вроде в доме пока нет, так к чему монахинь звать?! Не понимаю! Надоели мне их песни. Затянут одно и то же! Пойдем лучше посмотрим, чем наша падчерица занимается.
Они миновали парадную залу. Во флигеле горел свет. Дочь Симэня бранила Цзинцзи из-за какого-то серебра. Цзиньлянь пробралась под окно и стукнула.
– Там буддийские проповеди читают, а они глотку дерут, – сказала она.
Вышел Чэнь Цзинцзи.
– А, это вы! – завидев женщин, протянул он. – Чуть было не обругал под горячую-то руку. Заходите, прошу вас!
– Ишь, какой храбрый! – оборвала его Цзиньлянь. – А ну, попробуй!
Они вошли в комнату. Падчерица сидела у лампы и мастерила туфельки.
– Туфли шьет в такую духоту! – говорила Цзиньлянь. – Бросай, поздно уж! Чего это вы тут раскричались, а?
– Да как же! – начал Цзинцзи. – Меня батюшка за город послал, долг вытребовать. А она три цяня дала. Крапленый золотом платок, говорит, мне купишь. Сунулся я в рукав – нет серебра. Так без платка и воротился. Тут она и напустилась. На девок, говорит, истратил. Давай ругаться. Никакие мои клятвы слушать не хочет. И что же? Служанка стала подметать пол и нашла серебро. Так она серебро спрятала, а меня заставляет завтра платок привезти. Вот и посудите матушки, кто же виноват.
– Замолчи ты, арестантское отродье! – заругалась на него жена. – К девкам шлялся! Зачем же Шутуна брал, разбойник? Небось, слыхал, как его Дайань ругал? Сговорились вы к потаскухам идти, вот до сих пор и пропадали. За серебром, говоришь, ездил? А ну, покажи, где оно.
– Ты свои деньги нашла? – спросила Цзиньлянь.
– Служанка на полу нашла, – отвечала падчерица. – Мне передала.
– Ну и хватит ссориться! – успокаивала их Цзиньлянь. – Я тебе тоже денег дам. И мне купишь пару крапленых платков.
– Зятюшка, тогда и мне купи, – сказала Пинъэр.
– В Платочном переулке за городом, – объяснил Цзинцзи, – торгует знаменитый Ван. Каких только у него нет платков! Сколько нужно, столько и бери! И крапленые золотом, и отделанные бирюзой. Вам, матушка, какого цвета, с каким узором? Я ведь завтра бы и привез.
– Мне хочется оранжевый, крапленый золотом и бирюзой, – говорила Пинъэр. – С фениксом в цветах.
– Матушка, оранжевый цвет с золотом не идет, – заметил Цзинцзи.
– Это мое дело! – перебила его Пинъэр. – Мне нужно также серебристо-красный шелковый с волнистым узором, отделанный восемью драгоценностями.[760] А еще я хотела бы с отливом, украшенный цветами сезама и золотым краплением.
