тужим, сытенькими помрем». После чего, сидя за королевским столом, он без труда разыгрывал роль постника.
В разгар этой недоброй весны на парижском небе появилась комета и простояла над столицей трое суток. В годину бед людскому воображению нет удержу. Народу было угодно видеть в комете предзнаменование еще горших бедствий, как будто недостаточно было тех, что уже обрушились на Францию. Панический страх охватил тысячи людей, во всех концах страны вспыхивали смуты, неизвестно против кого и против чего направленные.
Канцлер посоветовал королю возвратиться в столицу хотя бы на несколько дней и показаться народу. Итак, в те самые дни, когда вокруг Венсенна зазеленели леса и Клеменция впервые не без приятности проводила здесь время, весь двор перебрался в огромный дворец Сите, показавшийся королеве враждебным и холодным.
Здесь-то и произошел совет лекарей и повивальных бабок, которые должны были подтвердить предположение королевы.
В то утро, когда собрался лекарский совет, король был встревожен сверх всякой меры и, желая обмануть нетерпение, решил сыграть в саду дворца несколько партий в мяч. Площадка для игры помещалась как раз напротив Еврейского острова. Но два года – достаточный срок, чтобы поблекли воспоминания, и Людовик, уверенный, что своим нравственным очищением искупил все, бегал за кожаным мячом без малейших угрызений совести, и как раз на том самом месте, где они с отцом два года с месяцем назад слушали проклятия, изрыгаемые устами, к которым уже подбирался огонь…
Король обливался потом и раскраснелся от гордости, ибо сеньоры дали ему возможность выиграть очко, как вдруг он заметил спешившего к нему Матье де Три, первого своего камергера. Людовик остановился и спросил:
– Ну что, в тягости королева или нет?
– Еще неизвестно, государь, еще только приступили к обсуждению, но вас спрашивает его высочество Пуатье, он просит немедленно пожаловать во дворец. Он заперся там с вашими родичами и мессиром Нуайе.
– Я приказал, чтобы меня не беспокоили, не время сейчас!
– Но вопрос важный, государь, и его высочество Пуатье говорит, что дело прямо вас касается. Не угодно ли вам лично присутствовать при их беседе? Это крайне необходимо.
Людовик с сожалением бросил взгляд на кожаный мяч, утер лицо, накинул на рубаху полукафтан и крикнул:
– Продолжайте, мессиры, без меня!
Потом направился ко дворцу и по дороге наказал своему камергеру:
– Как только что-нибудь станет известно, Матье, немедленно сообщите мне.
Глава V. Кардинал насылает порчу на короля…
У человека, стоявшего в глубине залы, были черные, близко посаженные глазки, бритый, как у монаха, череп, все лицо его дергалось от нервического тика. Был он высок, но, так как правая нога у него была значительно короче левой, казался ниже ростом.
По обе стороны стояли не стражники, как при обычном посетителе, его стерегли два конюших графа Пуатье – Адам Эрон и Пьер де Гарансьер.
Людовик лишь мельком взглянул на незнакомца. Он кивнул головой, и кивок этот равно относился к его дяде Валуа, двум его братьям Пуатье и де ла Маршу, кузену Клермонскому, а также к Милю де Нуайе, зятю коннетабля и советнику парламента. Все поименованные поднялись при появлении короля.
– О чем идет речь? – спросил Людовик, садясь посреди комнаты и жестом приказывая остальным занять места.
– Речь идет о ворожбе, дело серьезное, как нас уведомляют, – насмешливо ответил Карл Валуа.
– Разве нельзя было поручить это дело хранителю печати, а не беспокоить меня в такой день?
– Как раз об этом я и твердил вашему брату Филиппу, – отозвался Валуа.
Граф Пуатье спокойным движением сплел свои длинные пальцы и уперся в них подбородком.
– Брат мой, – начал он, – дело слишком серьезно, и не потому, что оно связано с ворожбой – это вещь обычная, – а потому, что ворожбой на сей раз занимаются в самом конклаве, и таким образом мы можем убедиться, какие чувства питают к нам кардиналы.
Еще год назад, услышав слово «конклав», Сварливый зашелся бы от гнева. Но после смерти Маргариты он полностью перестал интересоваться этим вопросом.
– Человека этого зовут Эврар, – продолжал граф Пуатье.
– Эврар… – машинально повторил король, желая показать, что слушает.
– Он причетник в Бар-сюр-Об, а раньше принадлежал к ордену тамплиеров, где состоял в ранге рыцаря.
– Ах вот как! – воскликнул король.
– Две недели назад он предался в руки нашим людям в Лионе, а те переслали его сюда, к нам.
– К вам переслали, Филипп, – уточнил Карл Валуа.
Граф Пуатье, казалось, пренебрег этим замечанием. А оно свидетельствовало о небольшой размолвке между власть имущими, и Валуа был явно обижен, что дело прошло мимо него.
– Эврар говорит, что хочет сделать кое-какие разоблачения, – продолжал Филипп Пуатье, – и мы обещали, если он чистосердечно признается во всем, не причинять ему зла, что и подтвердили здесь. По его признаниям…
Король не спускал глаз с двери, ожидая появления своего камергера. В эти минуты возможное отцовство, будущий наследник занимали все его мысли. У короля Людовика как правителя имелся весьма досадный недостаток: ум его бывал занят чем угодно, только не тем, что требовало августейшего решения в данную минуту. Он не способен был управлять своим вниманием – порок, непростительный для носителя власти.
Воцарившееся в зале молчание вывело его из состояния мечтательности.
– Ну, брат мой… – произнес он.
– Я не хочу мешать ходу ваших мыслей. Я просто жду, когда вы кончите думать.
Сварливый слегка покраснел.
– Нет-нет, я слушаю внимательно, продолжайте, – сказал он.
– Если верить Эврару, – продолжал Филипп, – он явился в Валанс, где рассчитывал на покровительство одного кардинала, который повздорил со своим епископом… Кстати, надо бы выяснить поточнее это дело… – добавил он, обращаясь к Милю де Нуайе, который вел допрос.
Эврар расслышал эти слова, но даже бровью не повел.
– Таким образом, по его утверждению, Эврар случайно свел знакомство с кардиналом Франческо Каэтани…
– С племянником папы Бонифация, – вставил Людовик, желая доказать, что он внимательно следит за докладом.
– Именно так… и он вошел в близкие сношения с этим кардиналом, приверженным алхимии, поскольку у него, по словам Эврара, имеется особая комната, вся заполненная тиглями, ретортами и где хранятся различные снадобья.
– Все кардиналы так или иначе причастны к алхимии, это уж их страсть, – заметил Карл Валуа, пожимая плечами. – Его преосвященство кардинал Дюэз, говорят, даже написал какой-то алхимический трактат.
– Совершенно справедливо, дядюшка, я читал его – не весь, конечно, и, признаюсь откровенно, мало что понял в этом трактате под названием «Искусство трансмутаций», хотя он пользуется известностью. Но нынешний случай слишком труден для алхимии, впрочем вполне полезной и уважаемой науки… Куда ей! Кардиналу
